Андрей Войновский - Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка
«И не жарко же ему», – едва лишь подумалось мне, когда мои же, широко растопыренные от удивления, глаза уже бетонными столбами уставились на золотые, по-серьезному дорогие часы «Omega», ярко засверкавшие на солнце у непонятного старичка на его откровенно морщинистой руке.
«Пора бы тебе, идиоту, привыкнуть и перестать наконец всему удивляться, – не замедлило напомнить о себе мое самовлюбленное мерзопакостное „я“. – Вот только не могу понять, ну зачем этому старому козлу для дряхлого деревянного корыта абсолютно новая резина „Michelin“? Да еще с такими обалденными литыми дисками? Ведь все это дурное удовольствие денег стоит ну немереных!»
«Что, скотина, человеческому счастью позавидовал?» – не преминул я тут же вставить мерзопакости в ответ. На том опять, довольно мирно, мы и разошлись.
– Ну, с прибытием, ребятки, – совершенно индифферентно проскрипел стручок, не повернув при этом в нашу сторону и головы. И не выказав ни малейшего удивления по части выхода из леса двух уставших незнакомых организмов. – Вон сидайте уж в телегу, да и поехали уже.
– А с чего вы вдруг решили, что мы непременно должны сесть именно к вам? Вот в эту, как вы говорите, телегу? – снова удивился я, нисколько не вняв замечанию гнусной самовлюбленной сущности.
– А что, есть альтернатива? – вопросом на вопрос ответил мне затылок в нахлобученно-засаленной шапке-ушанке. – Куды вам, турыстам, деваться? Дорога-то все равно одна. Другой вот нет и не было. Да, похоже, уже и не построят. Так что, господа и дамы, товарищи и товарищихи, седайте по-быстрому. Не то пешком идтить придется.
– Слушай, – обратившись непосредственно ко мне и при этом сильно дернув меня за рукав, грубо вмешалась в наш разговор Людмила Георгиевна, – хватит тебе философствовать-то, в конце концов. Давай-ка уж не рассуждай, ей-богу. Делай, что тебе говорят, да, действительно, поехали уже.
Я не стал спорить с богатой женщиной. Сняв рюкзак, забросил его на телегу, а затем и сам, правда не без труда, кряхтя вскарабкался туда же.
– Но-о, милая, – чмокнув губами, водила змазданул вожжами по тощим бокам безропотной лошадки, и мы все скопом, не особо поспешая, тронулись-таки в путь. Нет, я не устану повторять: «Бред. Сущий бред, да и только».
Эпизод восьмой
«Через реку Стикс»
Лошадь шла неторопливым, размеренным шагом, а мы вот уже как битый час ехали по идеальной дороге, пересекая это чертово поле с богатым разноцветием, у которого и, вправду, не было пока ни конца ни края.
Наш возница оказался очень разговорчивым товарищем, и практически весь пройденный за это время путь он своего рта не закрывал. Меня такое положение сильно поначалу раздражало, но я потом привык. А вот моя спутница, как раз напротив, задавая стручку с золотыми часами «Omega» различного рода вопросы, активно поддерживала с ним беседу:
– …да, забавный ты мужичек. Ну, хорошо, а звать-то тебя как?
– Меня-то? Хароном кличут.
– Как? Хароном? А почему Хароном? – удивилась вдова.
– А это персонаж из древнегреческой мифологии, – лениво встряв в содержательную беседу моих разговорчивых спутников, ненавязчиво блеснул я своей позавчерашней эрудицией. – Перевозил через реку Забвения в долину смерти до тошноты надоевших богам человеков. Весьма символично, между прочим.
– Во-во, – активно поддерживал меня старичок, – в самую точку, как говорят. Так оно и было.
А вообще-то сызмальства Карпом зовут. Карп Тимофеевич я. Ну, а сельчане все Харон да Харон… Харон да Харон… Ну, думаю, шалавы, раз так – так и нате вам! Взял да и принял язычество. Как официальную, значит, религию. Что я им, понимаешь ли, клоун какой-нибудь, что ли? Вот уж вы тогда, красавицы языкастые, и получайте по полной со всеми хвостами.
Мы переглянулись с Людмилой Георгиевной, но улыбаться у нас уже, видимо, не было сил. Оба устали, и клонило ко сну. Уж меня так, во всяком случае, точно.
– Скажи мне, милейший Карп Тимофеевич, – зевнув, что называется, от души, спросил я Харона, – а долго еще?
– Да что тебе, барин, ответить? Быстрее не будет. Уж так у нас заведено. Сейчас, к примеру, вон из-за того холма красные повыскакивают. Нынче их очередь. Шашками начнут махать, слова всякие неприличные про революцию горланить.
– Постой, родимый. Ты что бредишь? Какие, к черту, красные? – глядя в походное зеркальце и поправляя волосы на голове, между делом спросила Харона Людмила Георгиевна, но вот мою сонливость почему-то как рукой сняло. – Откуда здесь красные? Ты бы еще вспомнил, родимый, про восстание Ивана Болотникова, – спрятав зеркальце в карман рюкзака, иронично добавила вдова.
– Ну говорю же: вон из-за того холма… – Харон обернулся и, вероятно узрев резкую перемену на моем, всему миру открытом лице, попытался меня успокоить. – Да ты не бойся, барин. Это они все поначалу дюже грозные, а дашь им пару очередей, так сразу врассыпную. Потом, правду сказать, с версту за телегой плетутся, тихие да мирные. Идут, понимаешь ли, плачут и все просят, чтобы там какого-то их вождя наконец в землю закопали. И лошади-то ихние ведь тоже с ними плачут. Вот, подишь ты… Кстати, барин, там за тобой калашников должон лежать, так ты уж, будь любезен, подай-ка мне его. Так, на всякий там разный случай.
Повернув голову, я увидел за своей спиной торчащее дуло автомата, застенчиво выглядывавшее из-под плотно утрамбованной соломы. И как же я мог его не заметить, когда садился в телегу? Ну, судя по всему, усталость. Однако вот что странно: учитывая мою патологическую трусость и невероятную осторожность, я почему-то, словно под гипнозом, совершенно спокойно и безбоязненно исполнил просьбу старика.
Получив из моих рук автомат Калашникова, Карп Тимофеевич привычным движением руки передернул затвор, положив затем нешуточную игрушечку рядом с собой.
– Скажу тебе, барин, честно: жаль мне их, горемычных. До сей поры маета у них от энтовой их революции. Покоя себе никак не найдут. Что белые, что красные, что зеленые – один черт. Все одинаковые. Сначала у них лозунги, потом «жрать давай», «скидавай сапоги», а потом все одно – плачут как дети. А белые… так те туды же. Как и красные, тоже просят ихнего вождя опять же закопать… Ну, тот, что с красными, значит, якшался. Слушай, видать большая сволочь был, что насолил и тем и этим. Ты хоть знаешь про кого они? А, барин?
– Да, догадываюсь, Карп Тимофеевич, – ответил я, не переставая бросать тревожные взгляды на холм, где, по словам Харона, с минуты на минуту должны были появиться красные с шашками наголо.
До чего же странно и сложно устроена наша гомосапиеновская психика. Главное, как я теперь понимаю, это подготовленность. Правильно и грамотно поданная источником информация. Когда на указанном Хароном холме появились с два десятка нестираных и нестриженых, злобных и голодных буденновцев, лично я не удивился ни на йоту. Да и моя обворожительная спутница, внимательно слушавшая наш разговор с Карпом Тимофеевичем, также не выказала на своем красивом лице ни тени удивления.
Злобные красные расположились цепью на холме и, как пророчески предсказывал Харон, гарцевали с вынутым из ножен колюще-режуще-рубящим оружием.
– Да здравствует мировая революция! – хрипло пискнул самый неприметный из буденновцев, с лицом серым и потускневшим не то от туберкулеза, не то по причине больной печени. Вероятно, командир. – Да здравствует интернационал! Смерть белым гадам! Гроб мировой буржуазии!
Выпалив, как показалось поначалу, все разом, командир замолчал, а Карп Тимофеевич, честь ему и хвала, остановив телегу, неторопливо взял в руки автомат.
– Жрать давай! Скидавай сапоги, сволочь! вытравим всю падаль из России! Будем вешать на столбах! – доносилось с холма с характерным покашливанием.
– Ну, это уже слишком. Не по-доброму, – укоризненно покачав головой, произнес Тимофеевич. – Братцы, – крикнул он буденновцам, – головки-то пригните. На всякий там разный случай.
Сказав это, забавный мужичок шмальнул поверх голов горемычных две длинные очереди, после чего, как и ожидалось, красноармейцев будто ветром сдуло.
– На вот, возьми, – сказал он мне, протягивая автомат. – Уже не надобен. Ты, главное, это… когда за нами поплетутся, им ничаво не отвечай. Иначе не отвяжутся.
Эпизод девятый
«Еще б немного – и сожрали»
Подобное шествие походило на похоронную процессию. Два десятка человек (или кто там они есть в их нынешнем состоянии) со скорбными лицами тащились за телегой Харона, не говоря ни слова. Вглядываясь в их глаза, не то стеклянные и безжизненные, не то бездонные, несущие в себе столетие, я понимал, что, дай им волю – и от твоей заблудшей сущности в мгновение ока не останется следов. Нельзя, наверное, переходить ту грань, что отделяет нас, живущих в этом мире, от них… вот именно от этих, до сей поры не знавших покаяния. Не ведавших ни Бога, ни любви, ни истины, ни радости, ни доброты.
