Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!
Полиция снова и снова выслеживала Моше Штерна. Мать Штерна пыталась прятать его на чердаке дома престарелых, где, как говорили, у него был тайный склад. Однако полицейские из Службы порядка вытаскивали Моше и оттуда.
Ходили слухи, что Штерн хочет стать новым Завадским.
Завадский был король контрабанды. Его прозвали Канатоходцем — за обыкновение совершать переходы по крышам. Это был единственный способ проникнуть в гетто из нееврейских частей города, так как в домах рядом с гетто не было подземного водопровода и канализации.
Духи, туалетное мыло, мука, сахар, ржаные хлопья, консервы — от настоящей немецкой kraut до маринованных говяжьих языков, — все это находило дорогу в гетто при посредстве Завадского. Поздним вечером 1 сентября 1940 года его схватила на Лютомерской еврейская полиция — с рюкзаком, полным порошкового шоколада, сигарет и дамского белья. Завадского отвели для допроса в канцелярию первого полицейского округа, на площадь Балут. Прослышав, что евреи арестовали Завадского, немцы потребовали доставить арестованного на автомобиле в Лицманштадт. Еврейские полицейские поняли, что Завадскому конец, и спросили, каково его последнее желание. Завадский объявил, что желает в туалет. Двое полицейских вывели его во двор, к латринам. Наручниками надежно приковали его руки к двери и остались караулить снаружи, посматривая на ботинки, видные в щель под запертой дверью. Больше часа простояли полицейские, созерцая ботинки Завадского. Потом один из них набрался храбрости и вышиб дверь.
Ботинки все еще были там, как и наручники; самого же Завадского не было.
Широко открытый люк в потолке указывал, каким путем он ушел.
Контрабандист Завадский был легендой. Все говорили о Завадском. Но Завадский был поляк — он приходил из нееврейских районов. И, обделав в гетто свои делишки, он снова уходил! Мечтая о свободе, Адам Жепин воображал, что у него, как у контрабандиста Завадского, будет веревка и рюкзак. Он представлял себе, как однажды, подобно Завадскому, пойдет на добычу, станет в этой жизни чем-то большим, чем простой люфтменш.
Мечта Адама едва не сбылась в то утро, когда Моше Штерн послал одного из своих многочисленных вестников к обжиговой печи, где Адам, как обычно, присматривал за малявками. Ему сообщили, что надо отнести один пекль. «Пекль» мог оказаться чем угодно — узлом, пакетом, посылкой, от угольного брикета до пачки сухого молока. Адам Жепин научился не задавать вопросов. Но когда он явился по указанному адресу, в просторный подвал на Лагевницкой, там был только Моше Штерн — и никакого «пекля».
Моше Штерн был маленького роста, но держался как великан. Он отдавал приказы и указания, скрестив руки на груди, подобно решительному чиновнику. Увидев Адама, Штерн быстро шагнул к нему и схватил за плечи. Облизнул губы, как всегда, когда волновался или нервничал.
Пакет, о котором идет речь, объяснил он, следует доставить одному «очень значительному человеку». Человек этот столь значителен, что, если его, Адама, схватит полиция и начнет задавать вопросы, он ни при каких обстоятельствах не должен упоминать, что получил пакет от Моше Штерна. Может ли он обещать это?
Адам пообещал.
Моше сказал, что Адам — единственный в гетто, на кого он может положиться. Потом он отдал ему пакет.
Посреди двора на Гнезненской некогда рос каштан с мощными корнями и могучей кроной, из-за которой казалось, будто дерево забрело сюда с центральной улицы Парижа или Варшавы. Под каштаном располагалась мастерская кукольника Фабиана Цайтмана — два состроенных вместе дощатых сарая, таких тесных, что единственными, кому в них хватало места, были куклы. С длинных металлических крюков, с потолка и со стен свисали раввины в длинных лапсердаках и крестьянки в косынках, одинаково улыбчивые и беспомощные. Летом, когда в мастерской становилось жарко, Цайтман брал инструменты и перемещался под каштан. Он сидел там окруженный детьми, вырезал кукольную головку и посматривал, как над двориком по бледно-голубому небу проплывают тяжелые облака. «А ты знаешь, куда гроза ходит отдыхать?» — спросил он однажды Адама, когда тот заглянул к Вайсбергам, и многозначительно кивнул на крону дерева, над которой клубились черные тучи. С этого дня Адам жил в постоянном страхе — что же на самом деле скрывается в кроне каштана? Особенно в жаркие дни, когда листья повисали неподвижно и в переулках, ведущих к Балут, жара стояла как в печке.
Фабиан Цайтман умер незадолго до войны. Его нашли лежащим на верстаке, словно сама гроза в гневе подстерегла его, чтобы вырвать из рук долото и рубанок. Ортодоксы с Гнезненской сплевывали и говорили, что это мерзость для еврея — возиться с идолами, как Цайтман.
Потом пришли немцы; колючую проволоку протянули как раз перед сараями Цайтмана, и госпожа Гершкович, die Hauswartin, как ее теперь называли, распорядилась срубить каштан и распилить его на дрова. Она велела сломать и оба принадлежавших Цайтману сарая.
«Теперь мне дров хватит на всю войну и даже больше», — хвасталась она.
Жители Гнезненской привыкли к дыре в небе, оставшейся после каштана, но Адам не мог не думать о дереве и грозе. Куда уходит гроза теперь, когда дерева нет и ей негде отдохнуть? В гетто не было деревьев. Адам представлял себе, как гроза бродит вокруг, безумея от тревоги. Негде ей разрешиться от вечного грома, некуда пойти. По эту сторону проволоки остался только один путь к свободе, и его показал Завадский: вверх, через люки и окна, которых не было и которые людям приходилось придумывать, чтобы пройти в них.
Адам Жепин стоял со своим пакетом на куске земли без деревьев, недалеко от ателье на Якуба, 12, и ждал «значительного человека».
Первым появился молодой мужчина в шляпе, костюме и элегантном пальто светлого габардина; пальто заставило Адама вспомнить американские фильмы про гангстеров, которые до войны крутили в кино «Сказка». Мужчина мог бы шагать по любой европейской улице, если бы не двое типов, тенью следовавших за ним. Двое крепко сбитых мужчин: выглядят как politsajten, только фуражек и нарукавных повязок не хватает.
— Товар у тебя? — спросил мужчина в светлом пальто.
Адам кивнул.
Только теперь появился четвертый человек.
Адам спрашивал себя потом: как ему удалось сразу понять, что этот четвертый — немецкий офицер? Человек, явившийся последним, был в гражданском, но форма, которую он носил на службе, продолжала держать его тело, когда он поворачивал голову или смотрел вбок.
Мужчина в светлом пальто называл его «господин Штромберг». Значит, это был криминальоберассистент СС Штромберг, один из известнейших полицейских командиров гетто. Штромберг был фольксдойчем, одним из немцев, живших в Лодзи задолго до прихода нацистов.
С лица Штромберга не сходила улыбка, но двигался он так, словно шел по колено в густых канализационных водах. Он даже не взглянул на Адама — только повернулся к молодому человеку в габардиновом пальто и повторил слегка певуче, по-польски:
— Деньги?..
В ответ на его вопрос последовал уверенный кивок, и криминальоберассистент Штромберг как будто наконец расслабился внутри своей гражданской одежды.
Адам решил, что пора передать пакет; он отдал его габардиновому пальто, а тот, в свою очередь, протянул пакет Штромбергу, который немедленно принялся разрывать бумагу, словно нетерпеливый ребенок на Хануку. Через секунду в его пальцах заблестела золотая цепочка. Пальто слабо махнул на Адама руками, словно умоляя отвернуться, как отворачивается мужчина, чтобы не смущать одевающуюся женщину; затем торопливо сунул Адаму банкноту в десять марок.
Потом оба исчезли — и молодой еврей в габардиновом пальто, и шеф немецкой крипо. Остались только двое телохранителей с угрожающе расставленными руками — они словно хотели убедиться, что Адам не пойдет следом.
Только через несколько месяцев Адам понял, кем был мужчина в габардиновом пальто, продавший Штромбергу золотое украшение. В то время все гетто говорило о Давиде Гертлере, молодом еврейском коменданте полиции, который якобы был на короткой ноге с офицерами оккупационных сил.
Адам стоял в очереди в пекарню на улице Пивна. Теперь каждая пекарня пекла собственный хлеб, которого вечно не хватало; чтобы захватить паек, приходилось рано вставать.
Улица Пивна. Хлебная очередь. Вперед протолкались несколько dygnitarzy.
Появляется тот же молодой мужчина в габардиновом пальто. Рядом с ним снова двое телохранителей. Из очереди слышатся протесты. Телохранители решительно двигаются вперед — они готовы пустить в ход дубинки, чтобы утихомирить крикунов. Но на этот раз все происходит не так, как обычно. Уступить приходится одетым в костюмы людям Румковского.
