Олег Борушко - Продаются щенки

— Поступил, да и все! — хмуро отбивался Сашулька. — Сдал экзамены.

— Да ладно, — подковыривал Георгий, — что я, первый день в институте? Сколько дал-то? Десять? Колись давай.

— Десять, — усмехался Сашулька, но спохватывался.

— А сколько ж? Ну, тонной больше, тонной меньше… Или пятнадцать? — Георгии любил крупные цифры. — Так ты вроде не девица, чтобы пятнадцать? А кому, Сашуль? Да ладно, свои же люди.

Сашулька стыдливо мялся.

— А я знаю кому, — Георгий хитро кивал на буфетчицу, — Эльвирке? Эльвирка — золото.

(Эльвирку скоро взяли прямо на свежей даче в Пахре, записанной на тетю, которая, оказалось, почила в бозе еще до образования совнархозов. Но выручил проректор по административно-хозяйственной части Егор Кузьмич Староватый, седой любитель кофе по-турецки.)

Третий этап готовили серьезно, с полной выкладкой. Провели рекогносцировку. Дом был из тех, что в провинции назовут «обкомовский», а в столице назовут и по-хлестче: строгого изжелта-розового кирпича с аккуратными желобками вдоль кладки, он культурно высился в глубинах Сивцева Вражка среди сомнительных построек середины предыдущего, бескультурного века и представлял стерильный укор творившейся вокруг коммунальной вакханалии. Он глядел с высоты десятиэтажного роста на скучную суету у подножия и на двух молодых людей, о чем-то настороженно перешептывающихся и поглядывавших на подъезд. Но надобно описать и подъезд. Он состоял из козырька, подбитого снизу темно тонированным брусом, под которым… Эх, вот бы пожить в таком подъезде!.. По обеим сторонам подъезда лежал газон, сейчас пожухший, но старательно вычесанный от листьев и прочей дряни, попадающей осенью на газоны.

Молодые люди обогнули дом и наткнулись на детскую площадку, устроенную по всем правилам дошкольного образования — с резными домиками, из которых несло мочой, с горкой, что оканчивалась за метр от земли, с длинными перекидными качелями, на которых враз отдавишь любые ноги, с лесенками, частоколом и бог знает чем еще. Все было внимательно осмотрено молодыми людьми, а также дети, резвившиеся посреди этого Диснейленда.

— Хорошо, хоть забора нет, да? — прошептал один на ухо другому.

Другой кивнул.

— А то бы атас, — прибавил первый.

Снова кивок.

— Этот знаешь домик, ну, на Рылеева? Там заборчик, да? Толщина — во? — он развел руки. — И охрана, вот куда сунуться, га-га.

Второй, поморщившись, закинул голову, внимательно оглядел окна верхних этажей, кумекая что-то, снова осмотрел детей.

— Мент идет, ну все… — сказал первый.

Второй походил под кожей желваками, хмуро проводил милиционера, наконец, разжал губы:

— Мальчика или девочку? — бросил он.

— Н-не знаю, к-как ты…

— Обоих, — отрезал второй.

В три часа дня в квартире номер тридцать повелительно брызнул звонок. Татьяна открыла — и отступила на шаг, пригладив копну волос.

— Они говорят они к вам дети. Вызывали? — мужским голосом спросила консьержка, которую по простоте забыли взять в расчет.

— Ко мне? Дети?

— Вы — Таня? — вклинилось снизу рыжее существо, как видно, без идеалов, с дерзкими глазами, в платьице а-ля инфанта Изабелла, только грязнее, и решительно высвободило ладонь из железной руки мужской женщины.

— Я? Да, я Таня, — уже с веселым интересом ответила Татьяна.

— Эдик, скажи, — существо вытянуло из-за спины опрятного малыша при огромном букете астр — в уровень с очками на подвязочках.

Мальчик деловито пересек порог, подошел вплотную к Татьяне, громко вздохнул раз, потом другой, плечом поправил очки и сказал Татьяне в колени:

— Это пр-р-росил пеледать… один… это-плосил-пер-ре-дать-один-глусный… — он оглянулся на сестру, та прошипела что-то и, наклонившись, немного стукнула его кулаком в поясницу.

— Один-гр-русный-модой-чиавек, — выпалил Эдик, перевел дух и повернулся уходить.

— Ц-цветы, — прошипело существо.

Мальчик послушно поворотился, другим плечом поправил очки, вздохнул очень тяжело и протянул Татьяне цветы.

— Все? — спросили сверху мужским голосом.

Татьяна, с детской улыбкой, нюхала астры, оставив

букет, вертела его туда-сюда с придирчивым любопытством.

— Вперед, — сказали сверху.

Закрыв дверь, Татьяна бросилась к окну, не забыв по дороге хлопнуть по брюху фото-собаку, к другому окну, увидела Сашульку, встала на цыпочки, прижав ненароком букет — узкие лепестки просыпались на ковер.

Сашулька принужденно шел наискосок по детской площадке («Волнуется», — подумала Татьяна), воровато заглядывал назад, и тогда Георгий, не видный с верхотуры, матом скрежетал из-за угла и дрыгал рукой: отвернись, кретин!

Спустя минуту он же, отсчитав двадцать «Белочек» рыжей, сказал:

— Молодец. Смотри, чтоб попа не слиплась, — и похлопал для верности по месту.

Эдик с тоской проследил, куда ушли конфеты.

Когда разгляделся как следует Сашулька, Татьяна подумала: «Вот как?» С высоты, однако, он вроде оказался покрепче (Татьяна склонила голову налево, потом направо)… да, покрепче, чем когда мелькал в институте, да и ростом… (она еще приподнялась на цыпочках) посерьезнее. «Да-а», — думала она, пустившись по квартире на поиски вазы.

Иногда мама, приехав, бывала в духе. Тогда, усевшись на кухне и отключив телефон, она ошарашивала подругу, даму, приятную во всех отношениях, но невыездную — подробностями жизни.

— Инфантри дэй! — говорила мама и делала паузу.

— Да что ты! — заранее ужасалась подруга.

— Хм. Ин-фан-три-дэй, бож-же мой, — мама двигала подбородком и подымала чашечку с чаем, сильно поджав мизинец, так, что делалось даже странно — как это он такой с обратной стороны перпендикулярный.

— День пехоты! — переводила мама. — Можешь себе представить, киса? Это день зарплаты у нас в ООНе. Представь, наши получают в ООНе три тысячи долларов… Что ты так смотришь, киса? Погоди, слушай дальше — и сразу идут гуськом в наше посольство сдавать две с половиной. Как думаешь, за что? — Мама укладывала локти на стол и приближала лицо к подруге. — За бесплатное образование и здравоохранение, ах, чтоб вы были здоровы!

Подруга тут совершенно не могла произнести уже ни звука.

— Ну, хорошо, — горячилась мама, — пять лет контракт умножить на две с половиной в месяц, это будет… м-мэ-э… сто тридцать пять тысяч, теперь умножь на покупательную способность, допустим, джинсы тут 20 — там двести, выйдет тебе, а? Миллион триста пятьдесят тысяч! Киса… Киса, что с тобой? Ну на, на. Представляешь? Да на эту сумму… Ну все, все, отдавай чашку… Я говорю, на эту сумму не то, что вылечиться — снова родиться можно, особенно в эсэсэр. — Мама еще подальше отодвигалась от телефона. — А бухгалтерша? Нет, ты послушай, кис. Приедешь валюту сдавать, а эта змея с бородавкой так вот выглянет из окошечка… Я уж ей говорю — ты бы хоть операцию, что ли, пластическую сделала, говорю, глядеть же страшно, а она мне — не нравится, говорит, проваливай, хамка! Придешь в родное посольство кровную валюту сдавать, а тебя матом…

— Ох!..

— Именно, киса. — Мама вставала и убирала телефон в сушилку. — Ей-то, змее, всего 150 платят в месяц, так она из окошка приловчилась — пачки у нас так выхватит, так выхватит, луком дыхнет — где-то же лук дешевый находит, стерва, или высылают? — пальцы наслюнит, носом уткнется — шур-шур-шур, шур-шур-шур-шур, и еще в ведомость сто раз заглянет — все ли сдаешь…

— Подозревает!

— Ну! Четыре года уже сидит, а все не поймет, как это люди сами приходят такие деньги сдавать… Нет, кис, знаешь, операция ей не поможет, у таких снова отрастают, ну, я думаю… Да. И что потом с этими нашими долларами делают, кис? Они их, — мама стреляла глазами в сушильный шкаф и переходила на шепот, — они их в свой дырявый бюджет, вместо чтоб производительность труда или это… соцсоревнование, — мама обо всем имела свое понятие, — а ихняя производительность потому и не растет, кис! А взять кино, кис?.. Правда. По двадцать долларов соберут — за просмотр, говорят, «советского киноискусства в зале посольства». Ну, мы, понятно, доллары сдадим — и ни ногой, что я, дура, — лишний раз туда соваться…

Подруга платочком утирала глаза — ей было жалко маму, и этих в особенности двадцати долларов, и вообще работников заграницы, но отказаться, объяснила мама, и не сдавать двадцать — нельзя.

— Почему нельзя — никто не знает. Спросить — можно ли отказаться — тоже нельзя. И даже спросить, почему спросить нельзя, нельзя. Но всем и без вопросов откуда-то понятно, почему. Если ты, например, — добивала подругу мама, — вышла из комсомольского возраста… Ну посмотри на меня, кис, похожа я на комсомолку? То есть, я хотела сказать… — мама выхватывала зеркальце и цепко всматривалась. — М-да, ну неважно, так вот, если ты уже вышел, то все равно должен платить взносы долларами. Заявить, что ты уже вышел и не должен, — нельзя. Неудобно. Подумают, что хочешь и на елку сесть, и попу не уколоть, — подвела итог мама.