Хилари Мантел - Фладд
В гостиной монастыря было и душно, и холодно, а еще таинственно пахло застывшей подливкой. Гостиной пользовались нечасто. Фладд сидел в жестком кресле у мертвого камина и ждал мать Питуру. Под его ногами сиял темный линолеум с рисунком в виде паркетных дощечек, оживляемый красным ковриком у камина. Над каминной полкой висел Христос в тяжелой позолоченной раме, тонкие язычки света поднимались из его головы. Грудная клетка была аккуратно вскрыта римским копьем, и распятый тонким мертвенно-бледным пальцем указывал на свое беззащитное сердце идеальной формы. У дальней стены стоял массивный сундук с прочным на вид замком. Вероятно, дубовый, но за долгие годы поверхность сундука так захватали руками, что теперь она казалась липкой и не отражала света. Знать бы, что там внутри, подумал Фладд. Вещи монахинь, интересно какие.
Устав ждать, он заерзал в кресле. Сундук манил его, глаза снова и снова возвращались к дубовой крышке. Фладд встал, кресло скрипнуло — он застыл на месте, затем, набравшись смелости, на цыпочках подкрался к сундуку. Потрогал крышку — не поддается, попытался приподнять, оценить тяжесть — и впрямь тяжелая. Сзади раздались шаги. Фладд выпрямился и непринужденно улыбнулся.
Мать Перпетуя прочистила горло — слишком поздно, чтобы гость счел это вежливым предупреждением, в самый раз, чтобы показать, кто здесь главный. Затем монахиня подошла к высокому узкому окну и задернула шторы.
— Скоро стемнеет, — заметила она.
— Э, — замялся священник.
— Одежда монахинь. — Она показала на сундук. — Одежда, которую мы оставляем, удаляясь от мира. Ключ хранится у меня.
— И вы носите его при себе?
Питура пропустила вопрос мимо ушей.
— Большая ответственность — заботиться о благополучии стольких душ.
— Выходит, вы не только директриса, но и настоятельница?
Питура закинула покрывало за плечо, словно говоря: больше-то некому.
Отец Фладд продолжал разглядывать сундук.
— Можно заглянуть внутрь?
— Думаю, что нет.
— Это запрещено?
— Думаю, что да.
— Это вы так решили?
— Я исполняю свой долг. Вдруг узнает епископ?
Мать Перпетуя зашла к нему за спину и с хозяйским видом склонилась над сундуком. Затем покосилась на гостя из-под выступающего края черного головного убора. Словно лошадь в шорах подмигнула.
— Впрочем, отче, для вас я могла бы сделать исключение. Допустим, вы меня убедили.
— Нет ничего предосудительного в разглядывании старой одежды, — подхватил отец Фладд. — Наверняка внутри есть любопытные фасоны.
Перпетуя похлопала ладонью по крышке сундука; суставы у нее были крупные и узловатые.
— Я могла бы вам разрешить. Вы так любопытны, в конце концов…
Она выпрямилась, взгляд скользнул по фигуре священника.
— Только вряд ли это понравится епископу. Однако если вы промолчите, я тоже никому не скажу.
Повозившись в складках рясы ниже пояса, монахиня вытащила огромный старинный ключ.
— Тяжело, должно быть, таскать на себе такую тяжесть, — заметил Фладд.
— Уверяю вас, святой отец, это самая легкая из моих нош.
Мать Перпетуя вставила ключ в замок.
— Позвольте мне, — попросил Фладд.
Какое-то время младший священник безуспешно сражался с замком.
— Сундук редко открывают, — сказала Перпетуя. — Не чаще чем раз в десять лет. Нынче мало призванных.
Фладду пришлось встать на колени и поднажать. Раздался скрип, скрежет, щелчок, и крышка наконец поддалась. Священник благоговейно приподнял ее, словно внутри лежали человеческие останки. Что недалеко от истины, подумал он, сундук хранил останки мирского тщеславия. Разве Игнатий Лойола не сравнивал посвятивших себя Церкви с мертвецами, когда говорил о беспрекословном подчинении? Каждому своей матери Перпетуе? «Вам надлежит отдать себя в руки тех, кто над вами, подобно тому, как мертвое тело позволяет проделывать с собой все, что угодно».
Сильно запахло нафталином.
— Не знаю, зачем мы их храним, — сказала Перпетуя. — Все равно никто не собирается в них выходить.
Фладд расправил верхнюю вещь, позволяя складкам упасть свободно. Маленькое белое платье-матроска из муслина. Должно быть, широкая юбка слегка прикрывала щиколотку.
— Интересно, чье оно?
— Наверное, сестры Поликарпы. Она всегда говорит, что обожала военных моряков.
Монахиня вытащила из сундука пару темно-синих туфель с двойной перепонкой и узким каблучком. За ними последовал такой же древний темно-синий саржевый костюм: приталенный жакет, юбка колоколом.
— Знать бы, чье это. Трое пришли примерно в одно время. Примерно одного возраста. А что вы скажете об этой шляпке?
Отец Фладд взял шляпку, пригладил фетр, потрогал колючие серые перышки.
— Я представляю в ней сестру Кириллу. Или сестру Игнатию Лойолу. Боже мой, глазам не верю! — Питура прыснула. — Их корсеты!
Три грации лежали скатанные в рулон: одна «Твилайт», две «Эксцельсиор». Фладд развернул их, словно карту мира, и позволил с треском свернуться.
— Ах, святой отец, — хихикнула Питура, — это не для ваших глаз. — Она пошарила на дне сундука. — Надо же, юбка-дудочка! Ну вот, с этими тремя разобрались.
Отец Фладд взял соломенное канотье и перевернул. У канотье была синяя лента.
— Это точно сестры Антонии. Она старше всех. Ее твидовый костюм, летний. — Питура вытащила пиджак. — Взгляните, какой размер. У нее и сейчас такой.
Фладд представил, как крепкая и розовощекая сестра Антония спрыгивает с подножки повозки, запряженной пони, году в тысяча девятисотом.
Мать Перпетуя встряхнула шелковый корсет-грацию с кружевными панталончиками и мелкими пуговками спереди.
— Представляю, какой модницей она себя воображала.
— Скажите, если вас переведут в другой монастырь, вы заберете с собой ваши пожитки? — спросил Фладд.
— Сами едва ли. Допустим, нас переедет автомобиль и мы угодим в больницу. Заглянув в сундук, никто не поверит, что мы монахини. Решат, будто мы выступаем на сцене.
— Значит, их отошлют вслед за вами.
— Переправят с курьером. Однако я не вижу вещей Филомены, — заметила мать Перпетуя, роясь на дне сундука. — Невелика потеря, можете представить, в какой рванине являются в монастырь такие девицы. Как это по-ирландски! Прислать монахиню в чем мать родила. — Перпетуя задумалась, ее челюсть отвисла, глаза остекленели. — А там хоть трава не расти. Видели бы вы ее! Старый саквояж, перетянутый веревкой, да и тот почти пустой. Я слышала о честной бедности, но есть же предел! Одна пара чулок, и те в дырках, драные башмаки, а ее носовой платок отродясь не крахмалили.
— Она не похожа на беженку, — заметил Фладд.
— Будь моя воля, святой отец, я бы отправила ее обратно. К сожалению, это не в моей власти. Решение принимала епархиальная аббатиса.
Возмущение переполняло мать Перпетую, забывшую, что отец Фладд не знает, о ком она говорит.
— А ведь я ей говорила, я предупреждала! Девице с такими наклонностями следовало бы избрать созерцательный орден. Мы, сестры святых невинных младенцев Вифлеемских, должны иметь ясную голову. Нам есть чем заняться. Тяжелой каждодневной работой. Так я ей и сказала, не думайте, что я позволю превратить мой монастырь в прибежище для тех, кто позорит наш орден. Я буду жаловаться епископу!
— Боже мой, — сказал Фладд, — что такого сделала сестра Филомена?
— Объявила себя подвижницей.
— Подвижницей?
— Она утверждала, что у нее на теле появились стигматы. Говорила, что каждую пятницу ее ладони кровоточат.
— Их кто-нибудь видел?
— Их видели ирландцы, — фыркнула Перпетуя. — Выживший из ума приходский священник — простите, святой отец, но я всегда говорю то, что думаю, — у которого хватило глупости ей поверить. Ее ложь вызвала брожение в умах, подумать только, целый приход взбаламутила! Правда, должна признать, когда старый осел принялся раздувать эту историю, их обоих вовремя приструнили. На уровне епархии. Я всегда говорила, что епископы у нас люди здравомыслящие.
— И ее отослали в Англию?
— Хотели убрать из этого нездорового места. Вам приходилось слышать о таком, святой отец? Стигматы, как же! Сейчас, в наше время! Какая безвкусица!
— Ее осматривал врач?
— Разумеется, но он был ирландцем. Видели бы вы, как эта девица задирала нос, пока я не догадалась найти толкового специалиста. — Монахиня снова фыркнула. — И знаете, что он сказал? Что у нее обыкновенный дерматит!
— Болезнь прошла?
— Как рукой сняло, уверяю вас, уж об этом-то я позаботилась. — Монахиня запнулась. — Да что это я все о ней, даже чаю вам не предложила!
Перпетуя рванулась с места. Какой звук издавала ее ряса! Треск, скрежет! Как грохотали по линолеуму ее каблуки! Она несла в себе раздор. Откуда здесь взяться молитвенному уединению, подумал Фладд.
