Лена Элтанг - Каменные клены
Саша вспомнила — если дерзкой рукой я поглажу мальчика, и он не почувствует, я дам ему двух лучших боевых петухов! [36] и улыбнулась в темноте. Она знала, что Младшая ждет этого прикосновения, забираясь под одеяло в комнате, где ее мать и отчим просыпались столько раз, пока не исчезли, не стали тенями, похожими на те, что сестра показывала в китайском театре, вырезанном из обувных картонок. Хотя, если бы ее спросили, она бы, наверное, сказала: я вовсе не жду, мне просто некуда деваться.
Еще Саша знала, что наутро Младшая не скажет ни слова. Она и виду не подаст, как будто ночью она танцевала в вересковом холме, а выйдя из его распахнувшихся лиловых створок, забыла и стрекозиные танцы, и музыку, и лица прозрачных хозяев.
Слишком сильная жажда делает человека беспомощным, — записала Саша в своем дневнике наутро, проснувшись и никого не увидев рядом. На мгновение она подумала, что ей просто приснился сон, и сильно обрадовалась.
Наверное, я была беспомощной, вот что — будто старый ритор Эвмолп [37] из Satiricon libri, затеявший недоброе в дружественном доме. Нет, куда мне до него. У него рот пересыхал от мучительного желания, а меня мучила тоскливая, бесталанная жажда прикосновения, только и всего. Это где-то на границе между чаяньем и отчаяньем. Ладно, положим, я не по этому делу, тогда — по какому же?
Я не создана для того, чтобы заниматься любовью с мужчиной, как морская вода не создана для того, чтобы сквозь нее смотреть, записала она немного позднее. Ты открываешь глаза в зеленоватой мути и удивляешься тому, что видишь, и радуешься блестящим пузырькам пред твоим лицом и атласным раковинам на дне, но, вынырнув, долго сидишь на берегу и жалеешь свои разъеденные морем глаза, и моргаешь мучительно, и трешь воспалившиеся веки, и плачешь от соли и досады.
Я также не создана для того, чтобы заниматься любовью с женщиной.
Но от того, что я занимаюсь любовью с женщиной, мне хотя бы немного спокойнее.
Дневник Луэллина
сегодня мне снова приснился ибис!
шаг ибиса, говорят, был мерой длины при построении храмов — а ибис и знать не знал, шагал себе по влажной прибрежной полосе, выискивая в песке чешуйчатый блеск, бедный, бедный черноголовый ибис — бог мудрости тот, не умеющий плавать, владыка словес, не способный к человеческой речи
зимой мне снятся барочные обстоятельные сны, а летом сплошные ибисы
еще летом снится невыносимое: будто с солнцепека заходишь в сизый крапчатый холод зрачка и весь покрываешься гусиной кожей, или — будто стоишь в простудном актовом зале у белой доски, теребя белый мелок — письменно ли, устно, нет ответа, не видно белого на белом и нет твоих сил
нет больше сил править это лезвие на сыромятном ремне жалости, избавляясь от лишних слов, пока они обугливаются, бьются об углы, слова твои сослепу слепленные, вялый мускул синтаксиса, перебиранье ребер, улюлюканье, лепет
вот отец, тот никогда не снится мне — ни зимой, ни летом — мне снится город, в котором он умер, а я никогда не был, маленький ирландский город со словом назад внутри названия
когда он умер, мне передали письмо, которое он не успел отправить
к тому времени он уже не выходил из дома и отдавал свои письма молочнику, приносившему сливки и молоко, или разносчику из булочной, оставлявшему в прихожей хлеб
когда его нашли через пять дней, на крыльце стояли три бутылки молока, только три — потому что два дня были праздничными и молочный мальчик не приехал, а булочный старик, увидев, что дверь заперта, просто поворачивал назад и ехал на велосипеде вдоль обледенелой улицы, ежась и натягивая шапку на глаза, а воротник на подбородок
***я не прошу у тебя многого, лу, но кое-что ты должен сделать, если со мной что-нибудь случится: ты должен приехать сюда и вступить во владение наследством, да-да, домом и лавкой, как бы мало это тебя не занимало — мысль о том, что дело будет заброшено, донимает меня ужасно, обещай мне это, забудь все то, что тебя точит, ибо сказано о злопамятных: они делают сердце свое подобным печи, пекарь их спит всю ночь, а утром она горит, как пылающий огонь, подумай об этом, луэллин стоунбери
когда мне исполнилось восемь лет, я убедил себя в том, что был подменышем, что меня нашли в лесу или на вершине холма, было совершенно очевидно, что я не мог родиться у этих двоих, я рассказал об этом в школе, но все стали надо мной смеяться, а учитель написал записку отцу, и отец тоже смеялся, а потом зачем-то ударил меня по лицу
он назвал меня луэллином в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте, [38] где они с матерью проводили одну из медовых суббот, кроша сливовый пудинг в гостиничной постели, он мог назвать меня родри или мервином, но выбрал мне имя добродушного рогоносца, повесившего соперника на ближнем болоте, но простившего никчемную жену
если это он выбрал мне имя, разумеется, ведь подтверждения этому я до сих пор не получил
***я вижу, как он сидит в своем захламленном бэксфордском доме, где я ни разу не был, и пишет мне это предпоследнее — декабрьское — письмо, громоздкий радиатор шипит и щелкает, за окном постукивают на ветру обледенелые простыни на веревке, на столе разложены и сколоты крупными скрепками стопки счетов за драп и твид, габардин и букле, письма от поставщиков, сухие цветы, похожие на метлу из ракитника, залитый воском подсвечник на львиных лапах — с тех пор, как отец остался один, все подсвечники в доме выглядят чугунными
он пишет мне по воскресеньям, когда его магазин закрыт, и в конце каждого письма ставит свою разлохмаченную купеческую подпись, а это письмо пришло в четверг, в нем было про овсяную рождественскую лепешку с дыркой посередине, которую ему принесла соседка, и ветку падуба, которую он сам подвесил над дверью
я сразу представил себе горстку людей у сен-поля, собравшихся затемно на утреннюю обедню, всех этих нарядных ирландских старух с толстыми свечами в серебряной фольге, темный мох и лишайник их непокрытых волос, иней на каменной церковной кладке, сомкнутые ряды могильных плит с полустертыми именами, и решил прочитать письмо до конца
дорогой мой сын, говорилось дальше в письме, в одной китайской книге сказано, что овцы на севере вырастают прямо из земли, ягнята всходят как трава, а пуповина у них уходит глубоко в землю, и перерезать ее нельзя — можно только заставить ее порваться, напугав ягненка громким криком, чтобы он побежал, в стадо такой ягненок уже не вернется, но станет пастись поодаль, покуда не повзрослеет
я напугал тебя громким криком и порвал твою пуповину, и вот уже двадцать восемь лет как ты пасешься в стороне, не желая признавать меня родней — не пора ли тебе повзрослеть?
***писателя из меня не вышло, учителя тоже не вышло, даже душевнобольного толком не вышло, хотя доктор майер очень старался
я принес свое железо в холодную кузню, говорит отец сыну в одном старом романе, желая показать, что он разочарован в своем наследнике, а вот мой отец не нуждался в метафорах, он вообще со мной не разговаривал
то есть, последний раз он разговаривал со мной в декабре семьдесят девятого, у себя на новой квартире, между кухонной полкой и диваном — поговорил и отправил меня домой на последнем промерзлом автобусе, в котором я был один, и шофер выключил отопление: наверное, злился, что в праздник приходится работать
целый день я думаю о железных крицах из раскопок дур-шаррукина [39]: ассирийцы хранили их в сокровищницах, будто золотые слитки или жемчуг, и железки были так убедительны, что через три тысячи лет нашли себе место в лувре, и в них никто не сомневается, а во мне все сомневаются, даже те, в ком я сам сомневаюсь
напрасное железо на остывшей наковальне, виноватые меха, запьянцовский мучительный молот — я кромешно пью и мало читаю, может, в этом дело?
раньше я читал по книге в день, иногда даже по две, я читал все подряд — даже несносного парацельса, в конце концов я перестал отличать щипцы для сахара от кантовского устройства для снимания чулок, а элементарное тело от сидерального, разозлился и вовсе перестал читать
Дневник Саши Сонли. 2008
Mы сядем с тобою ветерна этот камушек смерти. [40]
Двадцать восьмое июня.
Хорошенькое дело — выйти из дома, чтобы спуститься к морю в рассуждении выпить чаю по дороге, пройти по скользкой от ночного дождя террасе, гирлянду лампочек погасив на ходу, и вспомнить, что чаю выпить негде, теперь уж точно негде. Резные красные двери чайной для меня закрылись, хотя я ничего плохого не сделала Гвенивер Маунт-Леви, а на Харбор-роуд мне наливают холодный чай, хотя я ничего плохого не сделала хозяину Лейфу.
