Илья Масодов - Черти
— Петька! — робко прошептала она. — Это же я, Клава!
— Храква! — злобно рявкнул Петька. Вся морда его измазана была кровью деда Рогатова. — Кла! Ва! — вдруг прогавкал он, и вышло совсем правильно, только с сильным хрипящим придыханием. От такой правильности Клаве стало особенно жутко.
— Что нам же теперь делать? — отсутствующе спросила она, совершенно не в силах мыслить.
— Бежать! — гавкнул Петька. — Вон! Вон!
Клава с ужасом подумала, что Петька ничего, конечно, не соображает теперь своими проклятыми собачьими мозгами.
— Вон! Вон! — снова исступленно, визгливо гавкнул Петька.
Клава закрыла руками уши.
— Да куда же бежать? — простонала она. — Всюду одно и то же.
— Бирь! — взвизгнул Петька. — Си! Бирь!
— В Сибирь? — ужаснулась Клава. — Это же очень далеко!
— Близко! — рявкнул Петька. И вслед за этим по-совиному, ужасно захохотал, словно на цепи забился.
Клава и сама понимала, что оставаться здесь больше невозможно, особенно после того как она убила деда Рогатова и Петька превратился в монстра. Но как они побегут? Что, и вправду в Сибирь? Клава учила в гимназии, что Сибирь покрыта тайгой, и там очень холодно. Может, там и нет войны? Раз нет железных дорог, чтобы ездили бронепоезда, наверное, и войны там тоже нет. Клава представила себе заваленные снегом хвойные леса, сопки, по которым взбираются черные толпы елей, всю ту огромную, морозную, неизвестную землю, и ей стало страшно. Нет, она не хотела в Сибирь. Клава только открыла рот, чтобы сообщить это Петьке, как он вдруг бросился на нее, ударил всем телом наотмашь и повалил на пол. Петька стал теперь страшно силен. Его руки стиснули Клаву больно, как вбиваемые гвозди. Клава завыла, забилась под ним, но он ударил ее в пол затылком, и она умолкла. Член у Петьки оказался длинным и острым, как во вчерашнем кошмарном сне.
— Клох! — сдавленно прошипела Клава, будто вспомнив что-то важное.
Петька тяжко захрипел и застыл над нею, глядя ей своими карими собачьими зрачками в глаза. В этот нечеловеческий миг Клава подумала, что он ее сейчас убьет, просто молча дернется и прокусит ей горло, и лицо ее медленно покрылось холодным потом.
— Клох! — снова шепнула она. Будто капля упала с листа в безлюдном осеннем парке.
Петька разжал деревянные пальцы и грузно повалился в сторону, завозился на полу, угрюмо рыча. Клава села, расправляя платье, смятое и выпачканное кровью и нанесенной на чердак башмаками землей. Наклонив голову, она отерла коротким рукавом взмокшее лицо и глянула на Петьку. Тот содрогался, ерзая спиной и ногами об пол, движения его были шершавы, как трение мухи в спичечном коробке.
— Ладно, не клох, — пожалела его Клава. — Не клох.
Петьку попустило.
— Ты меня не трогай, Петька, — спокойно сказала Клава. — Видишь, какое я слово знаю: враз скрючит.
Петька лежал на полу вытянувшись, как покойник, задрав кверху оскаленную песью пасть, и хрипло дышал.
— Я думаю, мы с тобой на вокзал пойдем, чтобы на поезде подальше уехать. А в Сибирь мы не поедем, потому что там очень холодно. Только тебе надо голову замотать чем-нибудь, а то все пугаться будут, что у тебя голова собачья, и пристрелят.
— Смерть, — прорычал Петька. — Смерть. Близко.
— Смерть в ведре живет, у тебя на голове. Ну, в общем, на той голове, что у тебя раньше была, — поправилась Клава. — Это ведро надо забрать, иначе Рогатовы твою голову железной лопаткой толочь станут. Они колдуны все.
— Забрать, — хрипнул Петька. — Убить.
Клава проникла в комнату Рогатовых около двух часов ночи. Плохие они были колдуны, если все спали и никто из них не помнил стоять на страже, непрерывно глядеть, как мертвец, раскрытыми глазами во мрак. Плохие они были колдуны, если не знали, что их старший мертв. Клава вошла не услышанной, осторожно ступая маленькими босыми ступнями по паркету, брошенной на пол одежде, по колючим крупицам упавшей с сапог земли. Она нашла у окна ведро со смертью, присыпанной песком. Песок шевелился в непроницаемой тьме, Клава почувствовала это, когда оторвала тяжелое ведро от пола. Она повернулась, чтобы волочь его в коридор, и тут увидела, что один из Рогатовых все-таки пробудился и смотрит на нее с кровати, размеров его Клава не могла с точностью определить в темноте, но по неповоротливому, сиплому дыханию и по калибрующему сжатию собственной прямой кишки она поняла, что это взрослый мужчина, подобный Семену Баранову. Враг не шевелился. Клава не знала, каким он владеет колдовством.
— Клох, — неуверенно шепнула она.
Из темноты вдруг надвинулось на нее что-то немое и невидимое, отчего кровь остановилась в жилах. Клава не могла больше держать ведро, да и вообще не могла стоять. Она поставила Петькину голову на пол и опустилась на колени. Ночь сделалась еще темнее. Клава уже не видела лежащего на кровати, но знала, что он все равно видит ее. Она поняла, что жить осталось совсем мало, из глаз пошли слезы. Уже нечем было дышать. Постепенно она все меньше чувствовала саму себя, забывала, словно готовясь к иной жизни, где уже не будет собой. Плохо послушная рука ее протянулась и полезла в песок. Медленно, будто в полусне, Клава стала рыться в нем, сама не зная, что она ищет. Потом она нащупала что-то, шевелящееся и, казалось, покрытое длинной шелухой. Обмерев, она взяла это в руку и поползла в комнату, толкая пол бесчувственными коленями и ладонями. Пока она ползла, она совершенно перестала понимать, что делает. Ей было не больно, только нечем дышать, и она точно знала, что это конец. Потом Клава уткнулась носом в стылое железо кровати, наклонилась чуть вбок и выпустила из пригоршни смерть перед собой, а дальше та полетела уже сама, и села точно на спрятанное во тьме лицо, и сиплое дыхание оборвалось тоскливым, скрипучим вздохом, и Клава упала боком на паркет, потому что ей уже не нужно было ползти.
— Клох, клох, — шелестяще закашлялась она. Ей свело живот нервной, потливой болью, и она тут же обгадилась. — Господи боже, — шепнула Клава и стала еще лежа тащить с себя одежду.
Вонь собственных испражнений привела ее в чувство. Раздевшись, она встала и посмотрела на мертвого стража. Он лежал под простыней, такой длинный, что еле умещался на кровати. Смерть ползала по его лицу, чуть слышно шурша крылышками. Что-то цвокнуло за спиной Клавы, она резко обернулась и увидела старуху — Софью Рогатову, пластом лежащую под своей простынью. Старуха спала с открытыми глазами, и сон ее постепенно переходил в смерть. Звук, услышанный Клавой — это была порция воздуха, прошедшая старухе через рот. В черных глазах старшей Рогатовой виделся тяжелый, беспробудный сон, Клава поняла: старуха знает уже во сне, что ее старик мертв. И еще больше угадала Клава в отверстых настежь гнилых яичницах тех глаз: погибель всей семьи Рогатовых. Там были младенческие уроды, что, исхрипевшись, пали в землю, как гнилые плоды. Там была хромоногая, беременная женщина с пустынным лицом, взобравшаяся на табурет, повалившаяся с табурета, качающаяся в петле, продолжавшая глухо, однотонно стонать и после смерти, стонать от боли, потому что в петле начались у нее снова роды, недоносок с кровью шмякнулся в землю, сломал себе шею, он был страшен, не походил еще на человека, когда вывернулся в кровавой луже под ногами матери. Там была и девочка по имени Глаша, бывшая надежда Рогатовых, что умерла год назад от гнилого творога, как записано было в городской книге, а на самом деле ее испортил некий старик Агафон, живший на свете сто сорок лет, а главное — еще двадцать лет в потусторонней тьме, и потому сразу почуявший в уродливой тринадцатилетней идиотке свернутую в шерстяной клубок силу многочисленных смертей, трех скотских и тридцати трех человеческих, среди которых была и его, Агафона, отвратительная погибель. Агафон убил Глашу посредством дохлого воробья и ржавого гвоздя. Рогатовы поливали ее могилу свиной кровью, смешанной с дождевой водой, но Глаша так и не вернулась. Был там, в невидящих глазах Софьи Рогатовой, и павший полчаса назад от удара лопаты старик Рогатов, и длинный дурковатый сын Григорий, что задерживал хмурым взглядом полет ворон в небе, а наземных тварей убивал тем способом, каким пытался справиться с Клавой: как бы соединялся с ними своим пустотелым, губчатым сознанием, а оно уж высасывало из любой живой души всю жизнь и переводило ее в свою бессмысленную, медленно, только непрерывно бодавшую саму себя тупость. Была там и лежавшая ничком по правую руку Клавы Нюра Рогатова, на лице которой уже намечено было место, куда садиться смерти, и сынок ее, шестилетний Костик, о котором особенно болезненно скрипело старушечье сердце, потому что суждено ему было стать последним из семьи. Потому что Клава поняла: теперь летучая смерть убьет их всех, бесшумно переносясь с одного лица на другое, навеки останавливая спящим дыхание, а потом она, может быть, затаится под какой-нибудь кроватью и станет убивать дальше, а может быть, просто вылетит в окно, чтобы отыскать себе соответствие в нечеловеческой пустоте. Боясь оставаться при этом, Клава надела на себя черное платье старухи Софьи, висевшее на стуле, оказавшееся ей широким, но по росту, и вышла прочь.
