Батист Болье - Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи
Поэтому я взял за правило слегка ему хамить. Всякий раз я просил ассистента:
– Не могли бы вы передать кое-что от меня?
– Да, конечно.
– Выразите ему бесконечную благодарность за то, что он так доброжелательно меня выслушал и дал мудрые советы касательно обсуждаемого случая.
– Вы правда хотите, чтобы я ему это передал?
– А то!
– Хорошо… Интерн выражает вам благодарность за то, что вы его доброжелательно выслушали и дали мудрые советы касательно обсуждаемого случая.
Мегафон, верный своей натуре, ревел:
– Кто ЭТОТ ПРИДУРОК?
Придурок – это я. Интерн с львиной гривой, немного хам, немного врун. Хам – с хирургом, возомнившим себя Господом Богом, врун – с пациентами, чтобы лучше их лечить.
15 часов,
бокс 3
В соседнем боксе все громче звучал голос Фроттис. Моя коллега пела…
Я говорил, что она лечила своих пациентов тихо и незаметно. Надо было уточнить: “как правило”…
В третьем боксе плакала женщина – мадам Шен. Она боялась уколов. А ей предстояло сделать один из самых неприятных уколов – пункцию лучевой артерии для газометрии. Медсестра напрасно ее уговаривала, ничего не помогало. Фроттис тоже попыталась, но результат был тот же.
– Не хочу! Не хочу!
Она плакала, медсестра готовила инструменты. Фроттис чувствовала свое бессилие. Мадам Шен рыдала все сильнее.
Фроттис, преданная фанатка Майкла Джексона, повинуясь внезапному порыву, запела:
– Cause this is thriller, thriller night.
И стала танцевать как в клипе.
– Что она делает? – воскликнула мадам Шен, продолжая всхлипывать.
– Танцует, – спокойно ответила медсестра, – а я пока вас уколю.
Фроттис радостно продолжала:
– You know it’s thriller, thriller night.
Медсестра уточнила:
– Танцует и поет.
– А вы?
– Я вас собираюсь уколоть. А она танцует, смотрите на нее.
Фроттис размахивала руками, вопя во все горло:
– You’re fighting for your life inside a killer, thriller tonight.
– Она ненормальная!
– Я танцую! – воскликнула Фроттис.
– Да, буйнопомешанная! – подтвердила медсестра, осторожно втыкая иголку.
Мадам Шен, не сводя глаз с Фроттис, опасливо заметила:
– Она все танцует.
– И поет, – добавила медсестра, аккуратно набирая кровь.
– А вы?
– Я? Я вас уколола.
– Укололи?
– Ну да! – ответила медсестра.
– Но я почти ничего не почувствовала… Это колдовство!
Фроттис вся в поту рухнула на стул.
– Нет, это Майкл! This is Michael!
Фроттис поет очень плохо. Танцует тоже ужасно. Зато она потрясающе красиво курит и ест. Однажды попыталась заняться спортом. Впрочем, после пробежки никто не встречал ее бурными овациями: она заблудилась и домой вернулась на метро.
Ее любимый цвет – оранжевый, он красивый и подчеркивает цвет ее кожи – кофе с молоком. Мать у нее эфиопка, отец – наполовину поляк, наполовину немец. Атипичная смесь румяной булочки, жгучего перца и колбасы: одной рукой она ласкает, а другой втыкает иглу прямо в артерию. Какое счастье, что у нее нет третьей руки!
Только что один пациент не захотел лечиться у нее из-за ее цвета кожи.
– Ты, наверное, взбеленилась…
Фроттис ответила:
– Чушь! Работы меньше…
Вчера в четвертом боксе пациентка спросила у нее:
– Вы откуда?
– С Севера!
Пациентка криво улыбнулась:
– Нет, вы явно откуда-то издалека, правда? Откуда-то южнее…
Фроттис заявила:
– Я из Эфиопии.
Пациентка, на седьмом небе от восторга, вскричала:
– Я первый раз вижу эфиопку!
Фроттис ехидно осведомилась:
– Небось разочарованы?
Она предупредила меня, что однажды придет на работу, облачившись в бубу. “Я никогда не была в Африке, но если они хотят эфиопку, получат эфиопку”.
Она обожает портрет Джа Растафари, стоящий на кухне у ее матери (он также вытатуирован у нее на щиколотке: “Когда я смотрю на ногу, мне кажется, будто я дома”). Она любит читать и хотела бы иметь больше времени для чтения. Ей нравятся старые, потрепанные, залитые кофе книги. Сборник “Диагностика и лечение наиболее распространенных заболеваний” она обмакнула в горячий шоколад. Страницы пошли пузырями, корешок стал коричневым. “Меня это успокаивает, – призналась она, – кажется, что я прочитала книгу несколько раз”.
Ее расстраивает любой пустяк. На днях мы все вместе обедали в столовой.
– Почему ты так смотришь на Амели?
– Мне не нравятся люди, которые режут спагетти.
Я попытался ее успокоить. Стал говорить с ней о живописи. Чтобы привести в норму ее сердечный ритм, лучше всего перевести разговор на другую тему.
Она обожает импрессионизм.
– Этот стиль, я от него тащусь. Вменяй, мелкий!
Ее любимое выражение – “Вменяй, беби!”
Смысл его никому не понятен.
16 часов,
все там же, внизу
Время летело с дикой скоростью. Оно не имело права так ускоряться.
Я занимался маленькой девочкой, Фроттис – дедушкой.
Зашла Брижит позвать меня к телефону. Интернам крайне редко звонили по городскому телефону, и я немного занервничал… Может, я убил кого-то?
– Привет, старый! Это Сольвейг. – Фу, значит, я никого не убил. – Ты осматривал мою бабушку, мадам Абей. Она попала в ДТП, и пожарные[13] предположили, что у нее перелом шейки бедра. Я очень испугалась.
Сольвейг – лучшая подруга Бланш и – какая неожиданность! – внучка Нефертити. Имя “Сольвейг” по-норвежски означает “ссора в доме”. Вот уж неправда: она всех вечно утешает и мирит. Я ее переименовал в Труд. Почему Труд? Потому что это одна из валькирий Одина. Эта идея мне очень понравилась: сохраняется скандинавское звучание, а поскольку Сольвейг помешана на верховой езде, то я ее представляю себе только в образе вагнеровской героини в шлеме, взнуздывающей боевого коня, с молотом в руке.
Нефертити привезли с рентгена. Спасатели оказались правы: шейка бедра сломана. Я позвонил в хирургию. О счастье! Шефа Мегафона не оказалось на месте. Значит, шейкой бедра Нефертити будет заниматься интерн Пуссен.
– Она слабенькая, – забеспокоилась Труд. – Ей очень больно, и она не переносит морфина. А восстановительный период будет долгим?
Пуссен ее успокоил:
– Больные бабушки – мой профиль.
Девчонки – тоже его профиль: взгляды, смущение, слегка охрипший голос… Я почувствовал, что между ними словно искра пробежала. Следом за склонностью давать людям новые имена неизбежно обнаруживается и другая – женить их.
Она встретила его недели три назад: Пуссен об этом забыл, но валькирия Труд его узнала. В тот день ее мнение о хирургах-ортопедах радикально изменилось, она поняла, что они могут быть очень деликатными (уверяю вас, ставить рядом эти слова – “деликатность” и “ортопед” – полная нелепость!).
У Труд был двойной перелом правой лодыжки. В этой семье такие хрупкие кости!
Гипс – это книга почетных посетителей: наши друзья пишут на нем глупые шуточки, оставляют дурацкие рисунки.
Гипс – повод для бурных изъявлений дружбы. Вы сомневаетесь, кто вам друг, а кто нет? Сломайте ногу.
Когда настал день избавления, гипс валькирии Труд напоминал Розеттский камень в юмористической версии. Пуссен рассмотрел рисунки, прочитал шутки. Гипс он снимал втрое дольше обычного, он пилил его зигзагами, стараясь сохранить каждый элемент наскальной живописи. Шампольон со скальпелем, он сохранил артефакт и письменные свидетельства на нем. Произведения наивного искусства иногда ценны для нас и смотрятся неплохо. В данном случае в них выражались любовь и дружба. Валькирии Труд понадобилось совсем немного, чтобы изменить мнение о врачах: ей вполне хватило деликатности ортопеда.
Ортопеды могут быть наиделикатнейшими людьми в мире. Раз в год, но такое все же случается.
19 часов,
наверху
У меня нашлось немного времени, чтобы забежать на шестой этаж: там разносили еду. Утром, днем и вечером все блюда пахли одинаково.
Я прочел Жар-птице одну историю. Она попросила еще, я повиновался и поведал ей историю Брижит. Сегодня, когда Амели кромсала спагетти под испуганным взглядом Фроттис, Брижит подошла ко мне: “Я узнала о том, что ты делаешь. Это хорошо. У меня тоже есть для тебя история. Найди ей полезное применение”. Так я и поступил…
– Хроника номер тридцать четыре: “БУМ!” Врач, интерн, водитель “скорой” и Брижит отправились по вызову: парень сиганул из окна девятого этажа.
– Мы были собраны до предела! Не знаю, может, что-то такое витало в воздухе, но в тот день, честное слово, мы были собраны как никогда! Водитель не рулил, а пилотировал, мы были словно команда супергероя, мчавшаяся спасать вдов и сирот. Подъехав к зданию, я схватила чемодан с рентгеном (десять кило), набор для реанимации (еще десять кило), и мы влетели в вестибюль. Лифт в доме имелся. “Никакого лифта! – заорал доктор. – Если он сломается, пациенту крышка!” Конечно, как мы не сообразили? Пациент… Сейчас мы его… Черт бы его побрал, мы его вытащим, этого летуна, вернем к жизни, вытянем за веревочку, если понадобится, даже за ленточку стрингов!
