Эдуард Асадов - Что такое счастье. Избранное

Три друга

От трех десяток много ли сиянья?Для ректора, возможно, ничего,Но для студента это состоянье,Тут вся почти стипендия его!

Вот почему он пасмурный сидит.Как потерял? И сам не понимает.Теперь в карманах сквозняки гуляют,И целый длинный месяц впереди…

Вдоль стен кровати строго друг за другом.А в центре стол. Конспекты. Блока том.И три дружка печальным полукругомСидят и курят молча за столом.

Один промолвил: — Надо, без сомненья,Тебе сейчас не горе горевать,А написать толково заявленье,Снести его в милицию и сдать.

А там, кто надо, тотчас разберется,Необходимый розыск учинят.Глядишь, твоя пропажа и найдется,На свете все возможно, говорят!

Второй вздохнул: — Бумаги, протоколы…Волынистое дело это, брат.Уж лучше обратиться в деканат.Пойти туда и жечь сердца глаголом.Уж лучше обратиться в деканат.Пойти туда и жечь сердца глаголом.

Ступай сейчас к начальству в кабинетИ не волнуйся, отказать не могут.Все будет точно: сделают, помогут,Еще спасибо скажешь за совет!

А третий друг ни слова не сказал.Он снял с руки часы, пошел и продал.Он никаких советов не давал,А молча другу деньги отдал…

Несколько слов о юности

Однажды меня спросили: «Эдуард Аркадьевич, вот вы учились когда-то в Литературном институте имени Горького. Скажите, что было самым характерным для тех ваших студенческих лет?»

Я задумался. А в самом деле, что? Может быть, тот, не совсем обычный по теперешним временам, контингент учащихся, который вместе с тем был таким характерным для тех первых послевоенных лет? Впервые, может быть, за все годы существования института аудитории его заполнили не мальчики и девочки, не вчерашние десятиклассники, а уже зрелые ребята, бывалые фронтовики и те, кто в суровые военные годы стоял у станков или растил на полях трудные военные урожаи. Все верно. Все так. И все-таки нет, пожалуй, не это. Вернее, не только это. Не только возраст и замечательный опыт борьбы и труда, а еще и нечто другое. Говоря это, я имею в виду тот удивительный заряд энергии, поэзии, мужества и самого настоящего вдохновения, которым был переполнен буквально каждый студент, да и сам институт, от гардероба и до дверей деканата. Не знаю, как в других институтах, но в нашем Литературном было именно так. Переполненные до краев грозными событиями войны, участниками которой были едва ли не все из нас, мы буквально кипели от страстного желания поделиться нашими мыслями и чувствами с людьми. Никакой официальности. Вместо нее — бурное море дискуссий, идей и страстей!

Хорошо помню, что когда в 1946 году я впервые перешагнул порог Литинститута, то оторопело замер и никак сразу не мог попросту прийти в себя. После строгой госпитальной тишины я словно бы попал на иную планету, оказавшись в пестром, шумном, веселом и горячем море стихов, звучавших буквально со всех сторон, бурных и страстных дискуссий, шуток и вообще той молодой и жизнерадостной неразберихи, которая буквально переполняла весь институт. В любом из студентов в ту пору было столько огня, что, ей-богу, без всяких преувеличений, от каждого можно было бы спокойно прикурить сигарету! Стихи читались всюду: в аудиториях, в коридорах, на лестницах и даже в раздевалке.

Не совсем обычным был студенческий состав института. И абсолютно не страшась преувеличений, могу с уверенностью сказать, что студенты, поступившие в институт в три послевоенных года, дали нашей литературе больше самобытных и ярких имен, чем выпуски трех последующих десятилетий. Для большей наглядности назову несколько имен моих товарищей, ну хотя бы тех, кто учился на одном курсе со мной: Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Евгений Винокуров, Бенедикт Сарнов, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков… Курсом старше учились: Василий Федоров, Расул Гамзатов, Маргарита Агашина, Наум Гребнев, Яков Козловский. Курсом младше: Константин Ваншенкии, Борис Бедный, Владимир Цыбин…

…В начале семидесятых годов Михаила Матусовского, Михаила Луконина и меня пригласили на встречу со студентами института. И первое, что озадачило меня, когда я переступил институтский порог, — это тишина. Нет, не какая-то там абсолютно-космическая. Звучали голоса, шаги, даже слышался где-то смех, но как-то все приглушенно, спокойно и мягко. В институтской раздевалке меня встретила техничка, старенькая приветливая женщина, которая работала тут еще в пору моей юности. Кажется, звали ее тетей Нюрой. Она страшно обрадовалась моему появлению, обняла и даже прослезилась.

— Ну, как институт? — спросил я ее весело. — Грызет гранит?

— Да грызть-то грызет, — вздохнула тетя Нюра, — только он теперь стал вроде как молчуном. — Она улыбнулась и добавила весело: — А помните, как вы тут на лестнице стихи Луговскому читали?

Сказала — и словно бы лучом фонарика мгновенно высветлила кусочек забытого прошлого. Я мгновенно вспомнил этот эпизод. В ту пору я был на творческом семинаре Владимира Александровича Луговского. Однажды, в перерыве между лекциями, я спускался по лестнице вниз. На площадке я почти столкнулся с Владимиром Александровичем, который подымался навстречу мне вверх.

— Ну, как дела, Эдуард? — пророкотал он своим роскошнейшим баритональным басом. Басом, который нельзя было спутать никогда и ни с кем. Один только раз услышал я голос, который великолепием своих модуляций мог в какой-то мере посоперничать с голосом Луговского. Это голос поэта Бориса Ласкина. Но его я услышал много позже.

Однако продолжим рассказ. Итак, Луговской спросил:

— Ну, как дела, Эдуард? Написали что-нибудь новенькое?

— Да, — весело ответил я, — целых два стихотворения.

— Ну что ж, послушаем, — пророкотал Луговской.

— На ближайшем семинаре?

— Зачем на семинаре, — удивился он, — давайте сейчас.

— Как, прямо на лестнице?

— Дорогой мой, — сказал Владимир Александрович, — запомните мои слова. Где? Не имеет значения. Важно — что!

Помню, как в шуме и гаме я читал ему стихи. Читал, все более увлекаясь и уже перестав ощущать все посторонние звуки. А он, дослушав меня очень внимательно и ничего не пропустив, добрых двадцать или тридцать минут объяснял мне их достоинства и недостатки.

Теперь стихов не читали ни на лестницах, ни в коридорах. Не скрою, что вот эта так называемая «молчаливость» института меня несколько насторожила. Может, и стихов приличных тут уже больше не пишут? Может, в какой-то мере выдыхается наш «боевой Литературный»?

Однако вскоре я с удовольствием сказал себе, что опасения мои оказались напрасными. На этой встрече я услышал несколько задиристых и по-настоящему крепких стихотворений. А это уже немало. Это хорошая заявка на будущее. А в будущее института я верю так же крепко и свято, как в будущее нашей современной поэзии. Есть, слава богу, порох в пороховницах!

«Сатана»

Ей было двенадцать, тринадцать — ему.Им бы дружить всегда.Но люди понять не могли, почемуТакая у них вражда?!

Он звал ее «бомбою» и веснойОбстреливал снегом талым.Она в ответ его — «сатаной»,«Скелетом» и «зубоскалом».

Когда он стекло мячом разбивал,Она его уличала.А он ей на косы жуков сажал,Совал ей лягушек и хохотал,Когда она верещала.

Ей было — пятнадцать, шестнадцать — ему,Но он не менялся никак.И все уже знали давно, почемуОн ей не сосед, а враг.

Он «бомбой» ее по-прежнему звал,Вгонял насмешками в дрожь.И только снегом уже не швырялИ диких не корчил рож.

Выйдет порой из подъезда она,Привычно глянет на крышу,Где свист, где турманов кружит волна,И даже сморщится: «У, сатана!Как я тебя ненавижу!»

А если праздник приходит в дом,Она нет-нет и шепнет за столом:«Ах, как это славно, право, что онК нам в гости не приглашен!»

И мама, ставя на стол пироги,Скажет дочке своей:«Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,Зачем нам твои враги!»

Ей — девятнадцать. Двадцать — ему.Они студенты уже.Но тот же холод на их этаже,Недругам мир ни к чему.

Теперь он «бомбой» ее не звал,Не корчил, как в детстве, рожи,А «тетей Химией» величалИ «тетей Колбою» тоже.

Она же, гневом своим полна,Привычкам не изменяла.И так же сердилась: «У, сатана!»И так же его презирала.

Был вечер, и пахло в садах весной.Дрожала звезда, мигая…Шел паренек с девчонкой одной,Домой ее провожая.

Он не был с ней даже знаком почти,Просто шумел карнавал,Просто было им по пути,Девчонка боялась домой идти,И он ее провожал.

Потом, когда в полночь взошла луна,Свистя, возвращался назад.И вдруг возле дома: «Стой, сатана!Стой, тебе говорят!

Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?Значит, встречаешься с ней?!С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!Не смей! Ты слышишь? Не смей!

Даже не спрашивай почему!»Сердито шагнула ближеИ вдруг, заплакав, прижалась к нему:«Мой! Не отдам, не отдам никому!Как я тебя ненавижу!»

Здравствуйте, дорогой Эдуард Аркадьевич! Я давно хотела Вам написать. Когда я впервые прочла Ваши стихи, для меня это было открытием… Несколько раз прочитав, я уже знала их наизусть. Потом еще ряд стихотворений, но все из чьих-то тетрадей через десятые руки. Наконец у меня в руках книга «Остров романтики», Ваша книга! Я целую неделю не могла расстаться с ней. Я студентка Горьковского университета, учусь на III курсе. Я очень люблю Ваши стихи. Теперь я прочитала все Ваши книги, что есть у нас в областной библиотеке, и с нетерпением буду ждать новых и новых. Ведь Вы самый любимый поэт нашей молодежи.