Джонатан Франзен - Безгрешность
Лишь много позже, когда интернет стал означать для него смерть, он понял, что смерть проглядывала уже тогда, в онлайн-порнографии. Как и всякая навязчивость, его навязчивая потребность видеть секс на экране, быстро начавшая пожирать многие часы, отдавала смертью, ибо устраивала в мозгу короткое замыкание, сводила личность к замкнутой цепи “воздействие – отклик”. Но было, кроме того, уже в те ранние дни протоколов доступа и групп новостей категории alt ощущение безмерной громадности, которое будут рождать зрелый интернет и его социальные сети; в загруженных изображениях чьих-то голых жен, сидящих на унитазах, – характерное стирание границы между частным и публичным; в умопомрачительном количестве голых жен, сидящих на унитазах – в Мангейме, в Любеке, в Роттердаме, в Тампе, – предвестье растворения индивидуальности в массе. Мозг, низведенный машиной к цепям обратной связи, частно-личное – к публично-общему: личность, по существу, здесь уже убита.
И смерть, конечно, была сущей приманкой для Убийцы. Образы на экране компьютера отвлекали Андреаса от мыслей о темных коридорах и тайных осквернениях, и какое-то время ему казалось, что он нашел способ сделать жизнь с Аннагрет сносной и сейчас, и в дальней перспективе. Он помнил – и это позволяло ему не ронять себя в собственных глазах – об эксплуатации женщин, которых видел на экране, мужчинами, он, возбуждаясь от нее, осуждал ее, а затем, удовлетворив свою потребность, мог оставаться на высоте и в глазах Аннагрет. Перефразируя песню Muffin Man Фрэнка Заппы, ей, думала она, нужен мужчина, но оказалось, что ей нужен кексик. Может быть, она наказывала его за то, что он не разрешил ей признаться Кате, может быть, это была гендерная политика, может быть – просто нормальный ход вещей; так или иначе, ей, видимо, не важно было, будет у них когда-нибудь снова секс или нет. А хотела она – о чем в своем стиле, налегая на общие понятия, недвусмысленно просила – близости и единения. Они обеспечивались невинными ласками, которых Андреасу, удовлетворявшему свою потребность иначе, было вполне достаточно. Интернет им обоим облегчил возможность быть как дети.
Прошло полгода, прежде чем он понял, что не только не выбрался из ловушки, но еще хуже в ней застрял. Он был убежден, что, если не удастся наладить жизнь с красавицей Аннагрет, к которой его привязывает общая тайна и его старая надежда на искупление, у него никогда потом не наберется столько надежды, чтобы наладить жизнь с кем бы то ни было. Уйти от нее значило бы признать, что с ним что-то всегда было не так. Но с ним действительно что-то было не так. Тяга к мастурбации была у него теперь еще более навязчивой, чем в подростковые годы. Повторение объективно вызывало скуку, но прекратить он не мог. Благие заклинания, добросовестные усилия, направленные на то, чтобы вообразить обстоятельства, при которых юная девушка позволяет троим русским бандитского вида эякулировать себе в лицо перед камерой, и на то, чтобы испытать к этой девушке сочувствие, уже не давали результата. Происходящее в виртуальном мире, где красота существует для того, чтобы быть ненавидимой и поруганной, было убедительней, чем происходящее в мире реальном, где красота, похоже, вообще ни для чего не предназначена. Он стал бояться прикосновений Аннагрет. Когда он видел, что прикосновение вот-вот произойдет, он делал глубокий вдох, чтобы не отпрянуть. Близость и единение были в точности тем, чего он не мог сейчас вынести, и ему позарез нужно было контролировать себя, чтобы она, не дай бог, не заметила и не бросила его с отвращением. Без идеализации с ее стороны он не видел для себя никакой надежды. Ему стало приходить в голову, не самоубийства ли, не его ли собственной смерти хочет от него Убийца на самом деле.
Хотя он знал, что Убийца его враг, он никогда не мог заставить себя возненавидеть его по-настоящему. Всякий раз, как он пытался сказать себе, что ненавидит его, ум делал шаг вспять и становилось ясно, что он лжет самому себе: он не хотел, если по-честному, быть чем-либо иным, нежели был. С наибольшей очевидностью это проявлялось в отсутствии чувства вины из-за убийства Хорста Кляйнхольца. Он никогда не был в состоянии пожалеть о своем поступке. Более того, в минуты полной откровенности с собой он был бесконечно рад, что его совершил. То же самое – по поводу самоудовлетворения перед мощным компьютером. Он осуждал свое поведение исходя из принципов, в которые хотел верить, но возненавидеть его здесь и сейчас не мог никогда. Вместо этого он негодовал на Аннагрет, на свое морализирование, на свои обязанности, мешающие сполна предаться навязчивой страсти. Дело, однако, обстояло сложней: когда его зоркое “я” отступало от компьютера, за которым он сидел сгорбленный, позволив брюкам упасть до щиколоток, зрелище было ему ненавистно. Он не так был устроен, чтобы ненавидеть себя субъективно, но он ненавидел себя как объект в окружающем мире. Как позорный, отвратительный объект, с которым что-то было не так, совсем не так. И ему начало приходить в голову, что Аннагрет и его матери, возможно, было бы лучше без этого объекта; что ему в юном возрасте следовало прыгнуть с моста повыше.
В состоянии, близком к отчаянию, он написал Тому Аберанту. В прошедшие годы они с Томом обменивались только открытками. В открытках Тома чувствовалась та легкая американская ирония, что нравилась в нем Андреасу, но не было исповедальной теплоты, побудившей в свое время Андреаса открыться ему в ответ. В письме он попытался оживить эту теплоту. Он написал, что понимает теперь, каково было Тому в браке; упомянул с рассчитанной ноткой самоуничижительного юмора, что чересчур увлекся интернет-порнографией; солгал, что, возможно, ему вскоре надо будет в Нью-Йорк по делам. Тóму не должно было составить труда увидеть завуалированную мольбу о помощи. Но в открытке, которой он ответил, была все та же легкая ирония, все та же дистанция и не содержалось предложения увидеться в Нью-Йорке.
Спасение, как это ни удивительно, Андреас получил из рук матери. В дождливую сентябрьскую пятницу, за четыре дня до сокрушительной атаки “Аль-Каиды”, он по ее приглашению пришел к ней пообедать. Он припоздал, потому что счел необходимым испытать перед уходом еще один оргазм, привести себя на время визита в состояние возможно большего упадка. Подавленность тоже своего рода наркотик, она должна была притупить побуждения спорить с Катей и противоречить ей. Чем меньше открывать перед ней рот, тем лучше. Самое лучшее было бы вообще к ней не ходить, но она сказала, что хочет обсудить с ним будущее Аннагрет. И намекнула на некую связь со своим новым завещанием.
Последнее, разумеется, оказалось ложью. Когда она еще расхаживала по квартире, с важным видом ставя на стол готовые блюда, купленные в торговом центре, Андреас отрешенным тоном спросил ее о завещании.
– Я тебя не о завещании разговаривать пригласила, – ответила она. – Это мое личное дело.
Он вздохнул.
– Я спросил только потому, что ты упомянула о нем, когда позвонила.
– Одно к другому не имеет отношения. Сожалею, если ты подумал иначе.
Наркотик действовал. Он не стал спорить.
– У тебя усталый вид, – сказала она.
– Компьютерный век, что ты хочешь.
Когда сели за стол, к ней подошел ее песик. Она улыбнулась Андреасу.
– За каждой едой одна и та же маленькая пантомима.
– Что за пантомима?
– Пантомима сдержанности и дисциплины.
– Помню очень хорошо.
– Лессинг, – обратилась она к животному, – попрошайничество тебе не к лицу.
Песик тявкнул и положил лапы на ее худощавое бедро, прикрытое льняной тканью.
– Ужас, – сказала она. – Словно это я его собачка. – Она дала Лессингу кусочек жареной картошки. – Вот тебе, и будь доволен. Больше ничего не получишь.
– Ну так что же, – сказал Андреас. – Я не очень голоден, и у меня много работы.
– Понимаю, понимаю. Глупо было с моей стороны рассчитывать, что ты будешь рад провести пару часов с твоей овдовевшей родительницей.
– Ты прекрасно отдаешь себе отчет, что тебе приятней читать про меня, чем общаться со мной лично. Так зачем притворяться?
Песик опять положил лапы ей на бедро. Она дала ему еще картошки.
– Суть вот в чем, – сказала она. – Меня беспокоит Аннагрет.
При всем отупении, при всей истраченности, какую он ощущал, ему пришло в голову, что, если обед не очень затянется, у него, возможно, будет еще время за компьютером до возвращения Аннагрет. В реальном мире, где он обитал, он не находил для себя ровно ничего привлекательного.
– Андреас, – сказала Катя, – я думаю, ей, может быть, придется уйти от тебя.
– Что-что, прости?
– Ты знаешь, как я ее всегда любила и люблю – почти как родную дочь. В каком-то смысле она и есть моя дочь. Другой матери у нее, по существу, и нет.
