Поль Гаден - Силоам
К концу дня он вышел из комнаты задолго до назначенного времени их встречи, чтобы доставить себе радость ожидания, составлявшего половину удовольствия от встречи, и направился к дороге Боронов. День подходил к концу в нежной проникновенной музыке. Низкое, уже покрасневшее солнце отбрасывало на тропинку тонкие тени деревьев, вдоль которых поднимался нежный свет молодых листьев. Вдалеке тек поток, возвещавший своим рокотом уже не только о своем воскрешении, но и об обретении летней живой силы, заявляя об этом властным и тяжелым шумом. Это был один из тех часов, что он любил, как прелюдию их встреч. Вокруг него, даже в самом рокоте потока, немного приглушенном листвой, был сверхъестественный покой. Он с удивлением вдыхал еще неизведанную свежесть этого года, смешавшуюся с запахами перегноя, смолы, цветов. На земле тень заливала отпечатки следов, оставленных ими несколькими днями раньше во влажной земле. Симон отметил, что на всем протяжении луга, и даже внутри лесов, нигде не осталось снега, только в овражках и у подножия деревьев — маленький белый круг, все дальше и дальше, как белая тень. Весна!.. Но быстро спустился вечер. Тропинка почти мгновенно погрузились в темноту. Симон, остановившись у входа в лес, поднял голову. Небо между ветвями было синим, как накануне, чистой холодной синевой, безучастной к земле. Можно было подумать, что там наверху, за горизонтом, из драгоценной таинственной материи рождался другой день, не доступный никому. Это было красиво и немного мрачно. Ариадна не шла. Впервые она не приходила на свидание. Симон прождал около часа. Затем бегом вернулся к Дому, с тем странным стеснением в груди, за которым следуют рыдания.
XIVСимон открыл глаза, осмотрел комнату — ту, самую первую, с океаническим горизонтом и треугольником Монкабю, вырисовывающимся в окне… Что он делает в этой комнате? Почему он в Доме?.. Сестра Сен-Базиль, склонившись над ним, следила за его движениями с озабоченным видом. Вправду ли он видел все это?.. Он вслепую протянул к тумбочке руку, затем перевел глаза на окно. Губы его приоткрылись.
— Монкабю, — прошептал он…
Почему он говорил о Монкабю? Причем с таким выражением лица, будто увидел призрак?.. Но ведь перед глазами Симона снова была комната, в которой он проснулся около года назад, после долгой ночи в поезде. Ничего не изменилось. Мельчайшие детали первых проведенных здесь дней возвращались к нему с необычайной четкостью, с жестокой остротой. Те дни ожидания, вечера отчаяния, ощущение узника в замкнутом мире, в центре которого, как загадка, возвышался Монкабю — все это было совсем рядом, это было его настоящее, и ничего больше не было. Он вновь переживал мелкие события первых месяцев, письма Шартье, посещения сестры Сен-Базиль. Снова видел, как к нему входит Массюб в своем цветастом халате; слышал, как Пондорж, со своим просторечным выговором, кричит ему на ухо: «Мужик один, Данте, поэт… не читали?» Он снова видел, как Жером протягивает руку к туману, в направлении потока, говоря: «Слышите?» О чем он еще ему говорил? Разве не об одной девушке? Где была эта девушка? Можно ли увидеться с ней? Не придет ли она по лугу, не усядется ли в высокой траве, рядом с солнцем, улегшимся у ее ног, как послушная собака? Решится ли он заговорить с ней на этот раз? Боже мой, боже мой, что случилось? Здесь, совсем рядом с ним, была большая дыра, откуда тянуло мраком и холодом…
Вдруг Симон вскрикнул и задрожал всем телом… Сестра Сен-Базиль поняла, что память вернулась к нему только сейчас.
Жар не спадал еще несколько дней. Но с больным стало можно разговаривать.
Симон узнал, что жители Орсьера, рано утром спускавшиеся к Обрыву Арменаз по дороге в Опраз, нашли его без сознания у подножия дерева. Тогда он вспомнил о том дне, когда в полусне услышал рокот в горах: лавина!.. Лавина сошла, как и первая, со скалистых плато Пустыни, но на этот раз немного сместившись к востоку. Обрушившись с основания Большого Хребта, справа, она сползала с платформы на платформу и остановилась на террасе, в глубине которой был домик Боронов, засыпав его целиком. Снизу ничего не было видно, только послышался шум. Почему Ариадна решила именно в тот день подняться так высоко? Кто-то сказал, что видел, как она утром шла через луг, направляясь к горе. Но точно ли это было так?.. Вечером, когда ее хватились, на поиски ушла команда спасателей; но ни в этот день, ни на следующий не нашли ни малейших ее следов. Затем поиски стали невозможны из-за разразившейся непогоды.
Симон почувствовал прилив нежности, увидя Жерома. Он с удовольствием узнал в человеке, каждый день приходившем к его постели, сохраняя при этом столько изящества и скромности, друга, которого ничто не смутит и который всегда, не требуя напрасных объяснений, осваивается с событиями на том уровне интеллигентности и просвещенного спокойствия, где и должно находиться дружбе, когда она чиста и сложилась надолго. Жером рассказал ему, что, когда крестьяне его нашли, они решили, что он замерз до смерти. Но было непонятно, почему Симон, захотев, как все были уверены, участвовать в поисках, заблудился в этой стороне, на дороге в Опраз, тогда как лавина сошла далеко отсюда, над тропинкой Боронов, по ту сторону потока… Предполагали, что его, должно быть, подкосила усталость, и, сев случайно у подножия этого дерева, чтобы немного отдохнуть, он был настигнут холодом. Но как он попал на эту дорогу? Этого не мог объяснить никто. Обстоятельства, не имевшие явной связи с исчезновением Ариадны, принимали в умах таинственный смысл, усиливавший испуг по поводу происшедшего.
Симон выслушивал эти рассказы, с нежностью смотрел на Жерома, следил за его жестами, иногда слабо улыбался, но не отвечал. Он хранил будоражащее воспоминание о той минуте, когда пришел в себя на этой странной постели и когда между нынешним моментом и теми, что он пережил в этой комнате год назад, установилась тесная связь. Нескольких месяцев его жизни словно бы и не было. Он только ощущал на их месте огромную пустоту, которую ничто не могло заполнить.
Потом вдруг все воспоминания выступили из мрака; огромный кусок прошлого, недалекого прошлого вернулся к нему так внезапно, что он застонал. Этот миг поверг его в бескрайнее ошеломление и потряс основы окружающего мира. Была одна вещь, о которой он в особенности не мог думать. Он ясно ощущал свою боль, но не мог разглядеть вызвавшего ее события: оно было похоже на чересчур приближенный и потому невидимый предмет. Оно не умещалось в голове. Не существовало никакой общей мерки между этим событием и миром, в котором он жил заново, ничего, что могло бы ему позволить принять его на веру. Великие события жизни не врываются в сознание человека одним махом. Человек может, не падая духом, выслушивать новости, которые ему боятся сообщить — они для него не настоящие, они не содержат тот минимум привычных или правдоподобных элементов, необходимых для того, чтобы вызвать доверие к ним. Вот почему сильные потрясения не властны над нами в момент своего свершения. Самой большой болью Симона была его тоска, когда он ждал Ариадну на тропинке. Он потом понял, что случилось нечто ужасное, но это определение не обладало для него тем же смыслом, что для остальных обитателей Обрыва Арменаз, которые в это же время собирались в коридорах в перешептывающиеся группки: оно не могло внести никакой ясности.
Может быть, он сразу же испытал сильный шок, но он об этом не помнил. Единственное, что он мог припомнить, была та ночь, та чистая и холодная ночь, сверкающая звездами, когда он отправился по дороге в Опраз к своему дереву — тому дереву, под которым его нашли, как считалось, случайно. Именно это он видел каждое утро по пробуждении: этот поворот дороги, уходящий в небо, и эту волшебную ночь, где дерево, с мириадами звезд, запутавшихся в сетях его ветвей, распрямляло свой атлетический торс, свое счастливое тело, брошенное на небесные весы, как груз, с которым придется считаться в час подведения итогов.
Об этой ночи без устали рассказывали в Обрыве Арменаз; у всех были драматические и неожиданные уточнения, все предавались изобилующим подробностями рассказам. Симона видели то на дороге Боронов, то на дороге Орсьера; короче, его заметили во всех местах, где прошли спасатели во время первых поспешных поисков, на всех тропинках, по которым можно было дойти до Пустыни, и сообщали о том, что он сделал, что сказал… Симона не видели только в одном месте — как раз в том, где он действительно был. Симон знал, что он один познал ту ночь, потому что он один пережил ее, потому что по нему одному она протекла, как большая ужасная и безмолвная река, увлекавшая вперемешку тела и души людей, животных и вещей, и те распущенные гривы деревьев и звезд, за которыми не угасал солнечный свет, зажженный его любовью во всем мире. Когда сестра Сен-Базиль, не переставая ворчать из-за его неразумного поведения, с крайней выдержанностью и даже не упоминая о самоотверженности, намекнула ему на «труд», который он задал себе в ту ночь, Симон снисходительно наклонил голову: есть легенды, которые не стоит пытаться развеять. Но он знал о той ночи лишь эту дорогу и это огромное сверхчеловеческое дерево, чьи раскинутые ветви словно вписались в саму вечность, дерево, бывшее словно свидетелем, которого нельзя устранить. Он познал тот сверхъестественный покой, куда, вдали от криков, окликов, тщетной суеты, поднялся один; это был тот покой, где, пока остальные искали Ариадну, он обладал ею навсегда…
