Эфраим Баух - Оклик
КЕРИМ-КАСЕМ.
СВЕЖЕСТЬ РАССВЕТА: ОДЕССА, ХЕРСОН,
ДЖАНКОЙ.
И ПРИМКНУВШИЙ К НИМ ШЕПИЛОВ.
Душная волна безделья и тяжкой лени, какой-то даже демонстративной беспризорности, разряжающаяся внезапными грозами в начале июня пятьдесят седьмого, казалось, неотступно накрывала нашу ораву, мгновенно выделяя среди обтекающей нас упорядоченной жизни. Ожидая отправки на военные сборы, мы слонялись по общежитию, окосев от сна и вина. Ночи напролет, до посинения, резались в покер и преферанс, урывками спали днем, шлялись, изнывая от жары, по улицам, заваливались к Пине в забегаловку напротив университета, который раз забалтывая один и тот же фокус Шайки Колтенюка: под общий шум выкрадывал из ящика пару бутылок пива, вальяжно говорил– «Пиня, тут мы пиво приволокли, поставь-ка на лед».
Выкаблучивание стало формой времяпровождения. Это был намеренный балаган, изощренное сопротивление упорядоченности, безоглядная забубенность последних студенческих лет перед брезжущей скукой всей последующей жизни.
Страну шатало, то ли от хронического недосыпа, то ли от чересчур резкого пробуждения. На верхах что-то варилось, темное и непонятное: Сталину снова отдавали "должное" и, казалось, долг этот никогда не погасить, но вернувшийся страх был какой-то мелкий, а вернувшие себе потерянный голос карьеристы, опять выкрикивающие про "великого вождя, преданного марксиста-ленинца", казались испуганными и жалкими.
В самое пекло я уходил на озеро, сидел в заглохшем углу с ряской, камышами, плакучими ивами, между которыми висла июньская паутина, следил за летучими парусами, непонятно как движущимися по замершим водам, иногда брал лодку, выгребал до середины, лежал, глядя в небо, пытаясь определить, куда его заносит, и каждый раз, подняв голову, в первое мгновение не мог понять, где я нахожусь, и вообще, где верх, где низ; со стороны предместья Баюканы, пасущегося у самых вод, неслась разучиваемая кем-то "Баркаролла" Чайковского, обрываясь на одном и том же пассаже, но распев был чист, полон все менее сдерживающей, какой-то ликующей тоски молодости, и мне было двадцать три.
Наконец нас погрузили в поезд под присмотром подполковника Бояршинова, мешковатого человека с лицом, серым и мятым как мешковина, помешанного на Мао-Цзе-Дуне; он все время его цитировал, сшибая с ног уж совсем элементарной китайщиной типа "Тот не коммунист, кто не идет вперед". Меня он не переваривал за игру на гитаре.
Поезд тронулся с места в сторону Бельц, и с этого момента мы впали в какую-то бесцельную стремительность, все время запаздывая, накладываясь невпопад, не туда стыкуясь: нагрянули в часть, когда уже не было командиров, ввалились в казарму, где уже кто-то расположился, затеяли перебранку, которая самих нас измотала, пришли на склад после того, как предназначенное нам обмундирование получили другие и куцему Лыкову гимнастерка оказалась по щиколотку, что вызвало прилив веселья, и бедного Лычка стали наперехват кружить в вальсе, по причине чего опоздали на построение, а это было совсем страшно, ибо о начальнике наших сборов, полковнике Шаманском ходили уж совсем ужасающие слухи: сатрап, был смещен с поста начальника артиллерии дивизии за то, что избил двух лейтенантов. Натянутый, как хлыст, с кривыми кавалерийскими ногами и цыганским лицом, обжигая строй быстрым взглядом, похаживал он по плацу, ожидая, пока мы, толпясь стадом баранов, наконец-то разберемся по три.
Говорил резко, отрывисто. Главным образом доставалось от него офицерам. Наш бедный Мао-Цзе-Дун совсем превратился в опустошенный мешок. И пошла гонка: бесконечные кружения на машинах в поле, ибо наш командир батареи, пехотный майор с апоплексической шеей никак не мог построить нас повзводно и за это отыгрался на нас во время стрельбищ, гоняя к мишеням: "Бягом, бягом, у вас что, кишки к коленям приросли"; особенно доставалось общему козлу отпущения Фишману: то заснул в охранении, и майор, совсем уж багровый, как вареный рак, орал: "У тебя что – мозговая или тормозная коробка, три наряда вне очереди"; то обладая непомерным аппетитом, набивал полный рот гречневой кашей, так, что глаза вылезали на лоб, задерживая всех, ибо из-за стола вставать должны все вместе, и опять мы куда-то опаздывали.
Наконец без задних ног свалились на нары. Вдруг окликают по имени: на выход, к полковнику Шаманскому.
Иду, с ног падаю.
Вхожу. Сидит, китель расстегнут, фуражка на столе:
– Садись. Ты, что ли, на фестиваль едешь через два дня в Кишинев?
– Я, товарищ полковник.
– На гитаре играешь, слыхал?
– Так точно.
– С тобой она? Вестовой! Принести ему его вещи, гражданские, понял, и гитару. Бегом.
Переодеваюсь. Едем на машине куда-то в город. Калитка, дикий виноград, крыльцо. Встречает дама треф. Еще какие-то гости.
– Ты мальца в душ, – говорит ей Шаманский, – и за стол.
Сидим далеко за полночь. Полковник знает уйму цыганских песен и романсов, голос у него звучный. Подперев щеку, смотрит на него, не отрываясь дама треф.
– Вот что, дружок, – говорит полковник, – ты в часть уже не возвращайся. Переночуешь здесь, а утром езжай в Кишинев, пара свободных денечков тебе не помешает. А после фестиваля прямо гони на юг, в Гофнунксталь. Там у нас будут маневры. С поезда прямо ко мне, понял?
Кишинев с ног валит-фестивалит.
Бестолковщина продолжается: куда-то запропастились университетский хор и оркестр, зато тут же подворачивается под руку поэт, вечно цыганящий трешку, по-настоящему талантливый Костя Семеновский, лет на десять старше меня, и с места в карьер речитативом: "Слыхал?.. Вероятно, наш Никита поднабрался вдрабадан, обругал он Маргариту Алигер и Шагинян. Дело швах, среди писателей страх, а мне рупь за импровизацию."
Срывает с меня рубаху контрабасист и бывший борец Гольдштейн: трали-вали-фестивали, но его оркестр парикмахеров сидит с намыленной шеей, а железнодорожники загнаны в тупик, и на меня вся надежда. Пока настраиваю домру, мне примеривают железнодорожную форму, и бронепоезд, который на запасном пути, сходу въезжает в "Севильский цирюльник", фрагменты из которого исполняются впавшими в полное расстройство цирюльниками; подоспевшие университетский хор и оркестр застывают с открытыми ртами: меня с утра ищут со свечами, а я, оказывается, вообще со сцены не слезал.
После выступления меня волокут в кино. Сюрприз: в журнале "Новости дня" минуты на полторы выступление нашего оркестра. Впервые вижу себя на экране крупным планом.
Странное и неловкое ощущение.
В поезде на юг уйма офицеров. Странно как-то на меня посматривают. После длительного прощупывания выясняется, что они видели меня в том злополучном кадре.
– Я ж его сразу вычислил, – хлопает себя по ляжке майор, этакий рубаха-парень, все время сбивающий фуражку то на затылок, то на лоб.
Тут же выясняется, что офицеры-то едут из Будапешта.
– Мы им там показали кузькину мать. Ты, паря, их не жалей. Знаешь, сколько наших ребят полегло. Назову цифру, не поверишь. Про это в газетах не пишут и песен про них не поют. Да чтоб мне в цинковом гробу в белых тапочках? Выкуси. Ты в меня из винтовки, я в ответ из танка. Мы там насквозь кварталы прошивали. Им-то, сукам-венграм, чего не хватало? Я, паря, сам с Карелии. Там, знаешь, как дохли. С голодухи. Деревни одна за одной мертвые лежат. Сплошное кладбище. А у этих было то, что и нам не снилось. К ногтю их, понял? Зажрались, гады. И эх, споем, что ли…
Солдат сидел, над ним сверкалаЗвезда не сбывшихся надежд,А на груди его сиялаМедаль за город Будапешт.
Помирая от голода и жажды, по выжженой степи добираюсь до нашего боевого расположения. В палатках духота, пекло. Все дрыхнут. Маневры-то ночные.
Опять начинается балаган.
Я оказываюсь дублером командира топографического взвода, лейтенанта Киденко, который по специальности огневик, топографические карты читает с трудом, оторопело сопровождает начальника топослужбы игрушечного с лицом-с-кулачек капитана Иванкина по кличке Ванькин-Встанькин, который в этой раскинувшейся на десятки километров николаевской степи, покрытой травами, в любом месте и в любое время дня и ночи может найти ничтожный колышек и привязать к нему все артиллерийские расчеты полка, а, быть может, и дивизии.
К ночи же мы теряем собственный взвод, капитана, и на полуторке вчетвером – Киденко с шофером в кабине, мы с сержантом Мержи в кузове – качаясь от бессоницы, колесим по пустой степи, попадая в ямы и колеи так, что нас подбрасывает до неба, но продолжаем спать, каждый раз краем глаза отмечая сквозь стекло кабины, как Киденко лихорадочно шарит воспаленным взглядом по карте, пытаясь понять, где мы находимся; внезапно чуть не врезаемся в командира собственного полка, полковника Подольского, который во главе колонны, слышим его хриплый испитой голос: "Откуда этот мудак, лейтенант, взялся?"; испуганный шепот Киденко шоферу: "Чеши отсюда, а то нам каюк", и опять мы в степи.
