Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Поменяв читательский на бирочку, охранник протянул ее тебе и, глядя строго, строго же проговорил:
– Наденьте и не снимайте. Шестой, Равиль? – спросил он, вновь поворачиваясь к окошечку.
– Да, шестой, – ответил юным радостным голоском по-прежнему невидимый Равиль. – Кабинет шесть шесть.
– Шесть шесть шесть, – закончил наконец вынужденное общение с тобой охранник и неожиданно поправил криво висевшую на твоей груди бирку.
Этот последний жест не то чтобы сломал невидимую и непреодолимую стену, которая всегда существует у нас между охраняющими и всеми остальными, нет, конечно, не сломал, но немного уменьшил – в высоту и особенно в ширину, и тебе захотелось вдруг задать вопрос, занимавший тебя все время вашего общения: «А ваш пистолет чем стреляет?», но не задал – и правильно сделал, так как доверительное общение с охраняющими у нас возможно, если инициатива общения идет с ее, охраняющей, стороны.
И не успел ты сделать пары шагов за открывшимся турникетом, как такая инициатива последовала.
– Эй, уважаемый, а у вас в книге случаем не пистолеты спрятаны? – обращаясь к тебе, кривоносый улыбался, что означало, что вопрос шутливый.
Но ты, однако, не понимал, как можно в книге спрятать пистолеты и спросил, удивленно склонив набок голову:
– Пистолеты? В книге?
Видя твое искреннее недоумение, охранник довольно засмеялся, наверное, в его представлении именно так должен был реагировать на подобный вопрос астроном.
– Мы тут по видику кино американское смотрели. Там один ходил с такой же книгой, а у него там два пистолета спрятаны, – объяснил он.
– Как спрятаны? – все не мог понять ты.
– Ну как, как… Вырезал ножом внутри полость…
– Внутри книги?
– Ну да!
Ты недоверчиво улыбнулся и посмотрел на свою книгу. Нет, ты ни за что не решился бы резать книгу ножом, даже такую, как эта.
Видя этот твой взгляд, охранник еще громче засмеялся, во все стороны разметывая остатки рухнувшей между вами стены.
– А скажите, если не секрет, чем ваш пистолет стреляет? Он такой… Трудно представить, что пулями. Это какие же должны быть пули… Если не секрет, конечно, – спросил ты, смущенно улыбаясь и глядя на кольт охранника.
– Не секрет! – охотно отозвался охранник и ответил, хохотнув: – Огурцами!
Ты улыбнулся, благодаря за удачную шутку, и пошел, слыша за спиной, как кривоносый пересказывает ваш разговор невидимому Равилю.
– Слышь, Равиль… Мужик спрашивает: «Чем ваш кольт стреляет», а я говорю – огурцами! Слышь?
В просторном и помпезном фойе с мраморным фонтаном запах выпитого шампанского мешался с запахом резины, талька и неожиданным морозным ароматом больших белых хризантем, которые стояли в высоких вазах. Втягивая носом забытый запах печальной чистоты и торжественной свежести этих красивых осенних цветов, ты остановился у фонтана и немного около него постоял, глядя на искрящуюся в струях воду и слушая его ровное журчание.
– Простите, вы не скажете, что здесь было? Праздник какой-то? – спросил ты у работника в комбинезоне, который сматывал на катушку лежащий на полу черный кабель.
– Наум приезжал, – ответил тот, подавляя отрыжку шампанским, и, не глянув на тебя, пошел дальше, уверенный, что этим все сказано, и ты его понял.
Но в самом деле: все было сказано, и ты все понял.
У нас все так говорят, когда приезжала или приезжает какая-нибудь важная шишка или знаменитость: «Имярек приезжал» или «Имярек приезжает», разделяя время и саму жизнь на до и после приезда этого самого, извиняюсь, имярека.
В тот день, третьего апреля 1998 года, отмечалась пятая годовщина существования Дома свободной прессы, а так как большинство печатных органов в нем так или иначе принадлежали Александру Иовичу Наумову, то не так юбилей, как сам его приезд на праздник стал настоящим праздником. Тем более что олигарх приехал не с пустыми руками: кого деньгами наградил, кого ценными подарками, а кое-кого – особо ценными. Говорили, что главному редактору «Ежедневного бизнесмена» был дарован дом в Испании, а главреду «СтоМа», чья редакция находилась не здесь, а на Баррикадной, – квартира в Париже, даже в «Демократическом наблюдателе» кто-то что-то получил, хотя в этом издании в ряду других олигархов Наума нередко критиковали. Но больше всех получил в тот день сам Наум, который прибыл в ДСП из КДС, из Кремля то есть, где был награжден орденом то ли святого Георгия, то ли святого Василия, то ли какого еще святого – как-то не заладилось у нас с новыми наградами, не запоминаются они, то ли дело орден Ленина – все знали, но это так, к слову. Орден неизвестного нам святого был прикреплен к лацкану пиджака Наума в Кремле не кем-нибудь, а самим Дедом.
Как положено новому ордену, он на груди сиял, заставляя относиться к его гордому обладателю с еще большим уважением. Человек воспитанный, образованный, разносторонне одаренный, Наум, разумеется, не зазнался, он был доступен, остроумен, щедр и задавал тон празднику, который, по общему мнению, удался. Да что говорить, если простые работяги допивали потом дорогущее французское шампанское «Моэт э Шандон», допивали, да так и не смогли допить.
Войдя в лифт, блестящий и прохладный, как операционная, ты увидел себя в большом, в рост, зеркале и невольно задержал взгляд.
Выглядел ты, надо сказать, нелепо, что сам же не преминул с легкой усмешкой отметить: чужие ботинки, чужие штаны, дурацкая куртка с шалевым воротником, спартаковский шарф и диссонирующая со всем этим нарядом огромная книга под мышкой, дурацкая если не по форме, то по содержанию, но худа без добра не бывает, это ты тоже отметил: в данном притыренном типчике невозможно заподозрить сбежавшего из тюрьмы маньяка, впрочем и то правда – не был ты никаким маньяком, да и из тюрьмы не сбегал.
Дело, впрочем, не в этом, а в том, что, взглянув в свое лицо, в свои глаза, увидел вдруг такое, отчего замер в удивлении. Мы знаем, ты никогда не любил фотографироваться и точно так же никогда не любил смотреть на себя в зеркало, потому что никогда себе не нравился, совсем не нравился, а тут вдруг… Нечто едва-едва заметное изменилось в твоем лице, изменив, однако, многое: нервный лоб сделался спокойным, размягченный всегдашней неуверенностью в себе подбородок – твердым, напряженный рот расслабился в приветливой улыбке, а взгляд – растерянный, смятенно обращенный внутрь – стал прямым, открытым, готовым к новому общению и новому знанию, которое не будет уже опровергать и перечеркивать прежнее, но добавлять его, увеличивать, наращивать, делая тебя сильней, спокойней, тверже.
«Я знаю. Я все теперь знаю. Наконец-то я знаю все!» – убежденно и радостно утверждало твое новое естество, не уточняя, что значит – всё.
Все знать нельзя, да и не нужно, нужно знать главное, оно-то и есть – всё, а ты это главное знал…
Даже некоторое, совершенно не свойственное тебе высокомерие, я бы даже сказал, надменность знающего все человека появились в твоем взгляде, хотя, возможно, мне это показалось, надеюсь, что показалось.
Приятно удивленный произошедшей в себе переменой, но не думая о том, о чем я сейчас, мучительно формулируя, думаю, ты нажал на кнопку с цифрой шесть, и лифт бесшумно тронулся и потянулся вверх.
Сколько времени современному (исправному, конечно) лифту нужно, чтобы подняться на шестой этаж? Шесть секунд, пять, а может, даже всего лишь три – что за такую мимолетность можно успеть подумать и понять?
Ничего, разумеется…
Но, слава богу, мы не только в пространстве лифта сейчас находимся, но и в пространстве романа по-прежнему пребываем, и именно сейчас попытаемся понять, что же такое ты теперь знаешь, что дает тебе право так на мир смотреть, что делает твой взгляд не только спокойным и твердым, но и как будто надменным – что за метаморфоза приключилась с нашим героем за истекший период, как нам теперь к нему относиться, чего дальше от него ждать.
Но, чтобы это понять, нам надо вновь оказаться у дома, повернутого к лесу передом, а к городу задом, у открытой двери автобуса на его конечной остановке еще раз постоять. Я глазам своим не верил и ушам, как ты, как вы, Евгений Алексеевич, с бедной женщиной, с ни в чем не повинной Галиной Глебовной разговаривали. «Да мой ли это герой? – растерянно думал я. – Да это какой-то хам трамвайный, точнее – автобусный!» Не считая того памятного случая, когда ты наорал на Дудкину, назвав ее дурой (за это я даже тобой погордился), ты никогда так не разговаривал с женщинами, никогда! Но после Дудкиной ты стыдил себя, рефлексировал, раскаивался, а после Галины Глебовны – нет, ни капельки, нисколечко – вон каким гоголем на мир глядишь.
Что случилось, Золоторотов, кто позволил тебе так себя вести?
Ну да, ты торопился на встречу с Кульманом, назначенную самим Кульманом, и тебе было что ему сказать, а потом нужно было вернуться в Бутырку, обязательно до полуночи успеть и обязательно самому, без сопровождающих, и тут ты тоже знал, что скажешь: «Здравствуйте, я Золоторотов, я вернулся», но не то и не это, не первое и не второе, а иное – третье давало тебе право вести себя с несчастной, потерявшей голову женщиной так, как ты себя с нею вел…
