Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна
Хема была сама не своя от тревоги. В приемной с ней находился Вину, и поначалу она была ему благодарна за разговорчивость, но даже он не смог ее отвлечь. Мысли ее занимал Гхош, вдруг он осудил бы ее за то, что позволила Шиве пойти на такой риск.
Из операционной через «инспектора манежа» поступили сведения — он всякий раз звонил по завершении очередного этапа операции. Хеме уже хотелось, чтобы он перестал, пронзительный звонок только пугал ее и заставлял предполагать худшее, тем более что информация, по ее мнению, была несущественной. «Они начали» или «воротные сосуды изолированы» — и ничего о Шиве. Наконец речь зашла и о нем, и вскоре она увидела Шиву в послеоперационной палате, он отходил после наркоза и морщился от боли. У нее закружилась голова от счастья, она погладила сына по волосам, зная, что где бы сейчас ни находился Гхош, какую бы форму ни приняла его реинкарнация, он радуется вместе с ней.
Шива сосредоточился и задал вопрос.
— Да, — ответила Хема. — Как раз сейчас они пересаживают твою печень Мэриону. Дипак сказал, твой орган прекрасно выглядит.
Оставаться надолго ей не разрешили. Она не стала возвращаться в приемную, а проскользнула в часовню. Витраж в единственном окне пропускал очень мало света. Когда тяжелая дверь за ней закрылась, ей пришлось ощупью пробираться к обитой бархатом скамье. Глаза немного привыкли к темноте, и она до смерти перепугалась, увидев возле алтаря коленопреклоненную фигуру. «Призрак!» — мелькнула мысль. Но тут Хема вспомнила, что монахини круглосуточно молятся за Мэриона в часовне. Хема разглядела голову, закрытую накидкой, скапулярий, рясу и осознала, что, призывая в помощь всякое божество, почему-то забыла воззвать к сестре Мэри Джозеф Прейз, и сия оплошность повергла ее в панику. Да не будет мой сын наказан из-за этого. Прости меня, сестра, если бы ты только знала, как я переволновалась, и, если не поздно, присмотри за Мэрионом, поддержи его.
Ответ был совершенно отчетливым: сперва голова сделалась легкая, а потом по телу разлилось спокойствие. Ее просьбу услышали. Спасибо, спасибо. Обещаю держать тебя в курсе.
Хема вернулась в приемную. На нее навалилась такая усталость, что она только диву давалась, как Стоун и Дипак еще держатся на ногах. За окном виднелся сплошь бетон, прикрытый небом, ни клочка живой земли, ни деревца, ни травинки. Хорошо хоть солнце сюда заглядывает. И вот этот диковинный пейзаж уже шесть лет маячит у сына перед глазами.
В семь часов вечера к ней вышел Томас Стоун, кивнул, улыбнулся — и эта улыбка сказала ей, что все прошло хорошо. Стоун не произнес ни слова, молчала и она, только слезы по щекам текли. Глядя ему в лицо, на следы, оставленные очками-лупой и налобным осветителем, и на следы, оставленные заботами и работой, она с ужасом поняла, какой он старый и какая старая она сама. Да, у них нет ничего общего, но оба ее сына (до определенной степени и его тоже, вынуждена была признать Хема) живы.
Томас Стоун рухнул на диван и не стал сопротивляться, когда Хема всучила ему сок и сэндвич из запасов Вину. Сок Стоун запил бутылкой воды и только тогда ожил. Его костлявое лицо даже как-то округлилось.
— С технической стороны все прошло отлично, — проговорил он. — Не успели мы закончить анастомоз[108], как новая печень Мэриона и старая печень Шивы уже вырабатывали желчь. — Он опять улыбнулся, смущенно передернул губами. В голосе его слышалась гордость. — Желчь — это очень хороший знак.
Был момент, когда мы здорово испугались, — добавил Стоун. — У Мэриона вдруг резко упало кровяное давление. Объяснений этому нет. Мы лили жидкости и кровь, но частота сердечных сокращений все равно была сто восемьдесят в минуту. Мы перепробовали все — неожиданно давление поднялось.
Она чуть было не спросила точное время, когда это случилось, но не стала. Она и так это знала. Хема закрыла глаза и поблагодарила сестру Мэри за заступничество. Томас Стоун глядел на нее, как будто все понял. Ее захлестнуло чувство благодарности к нему. Обнять его… нет, это слишком. Лучше взять за руку.
— Мне пора, — произнес Стоун через минуту. — Некоторое время состояние Мэриона будет очень тяжелым, учитывая, насколько плох он был до операции. Но теперь у него работающая печень. Почки у него по-прежнему не действуют, нужен диализ, но, как я полагаю, это всего лишь гепаторенальный синдром[109]. Новая печень с этим разберется.
Кое о чем Стоун умолчал. Он не сказал Хеме, что в критический момент в операционной поднял глаза к потолку и помолился, только не Богу и не паукам, а сестре Мэри Джозеф Прейз об искуплении ошибок.
Больница ликовала. Во-первых, один из наших находился при смерти и выжил, а во-вторых, Госпиталь Богоматери вошел в историю. На благодарственной мессе часовня была битком, Хема и Вину на передней скамье, а толпа — на крытой галерее.
У стен больницы выстроились машины с корреспондентами теленовостей — международных и национальных. Прежде пересаживали только печень от доноров, чей мозг был мертв. Живой донор, отдавший половину печени своему брату-близнецу — это была сенсация. СМИ толком не понимали, что данный технический прорыв имеет особое значение для детей с наследственной билиарной атрезией[110] — когда отсутствуют желчевыводящие пути. Органы взрослых, умерших от травмы, достаточно редки, но ребенок-донор — настоящая диковина. Стоун и Дипак дали родителям шанс спасти своего ребенка, предоставив часть своей печени.
На второй день журналисты пронюхали, что наш Шива — это тот самый хирург, что прославился операциями на фистулах («латание дыр — вот чем я занимаюсь»), а на третий день раскопали отцовство Томаса Стоуна. Еще чуть-чуть — и они разузнают про сестру Мэри Джозеф Прейз, хотя тут, пожалуй, придется направить репортера в Аддис-Абебу.
Я пришел в себя на пятый день. Мне казалось, я вынырнул с самого дна океана и глаза мне по-прежнему заливает вода, а в рот глубоко засунут загубник акваланга — я не мог говорить. Показавшись на поверхности, я понял, что нахожусь в отделении интенсивной терапии, но что говорили окружающие меня люди, я не слышал. Я увидел Хему, Стоуна, поискал глазами Шиву и не нашел. «Наверное, решил не уезжать из Аддис-Абебы». Эта мысль, помню, очень меня расстроила.
Еще через двенадцать часов, поздним вечером (хотя в отделении был вечный полумрак), я вынырнул окончательно и очень обрадовался, что мне не привиделось и Хема на самом деле здесь. Она сидела рядом и держала меня за руку. Я жаждал ее прикосновения, страшась, что опять скачусь в пропасть, где царил мрак и не было никакой надежды на возвращение.
Время от времени я впадал в дремоту. Ночь переходила в суматошный день, люди в палате появлялись и исчезали.
На седьмой день я бодрствовал достаточно долго, чтобы Хема успела мне сообщить фантастическую весть: половинка печени Шивы находится во мне. Больным все надо объяснять как минимум дважды, а то, может, они половину пропустили мимо ушей. Хема повторила мне свои слова не меньше десяти раз, но только когда показала мне «Нью-Йорк таймс» с нашими с Шивой фотографиями, я поверил.
— Шива поправляется, — сказала Хема. — С ним все хорошо. А вот у тебя развилась пневмония и вокруг правого легкого скапливается жидкость. Поэтому ты до сих пор на дыхательном аппарате. Но положение улучшается, и Дипак говорит, что завтра тебя от аппарата отключат. Твоя новая печень работает нормально, почки восстанавливаются.
Не такой представлял я себе нашу встречу с Хемой, но радость и облегчение на ее лице были бесценны.
В тот же день я впервые повидался с Дипаком и Стоуном. Я старался совладать с эмоциями. По идее, я должен был быть им благодарен. Мне кажется порой, что мы, хирурги, носим маски, дабы скрыть свои желания, спрятать готовность надругаться над телом другого человека. Только амнезия, тот факт, что пациент не запомнит ничего, кроме слов анестезиолога «сладких вам снов», позволяет нам оставаться хирургами. И вот они передо мной, лица, организовавшие спланированное насилие над моим телом. С виду такие скромные и застенчивые, они полны амбиций, что и позволило им рискнуть жизнью Шивы ради моей жизни. Спасибо этой гадкой трубке у меня в глотке, она лишила меня возможности выдать неблагодарность: «Хорошо, что Шива это провернул, иначе бы вас совесть заела».
Очнувшись через некоторое время, я забыл про трубку и попытался заговорить, в результате чего у меня перехватило дыхание и началась паника. Мои трепыхания включили сигнал тревоги у дыхательного аппарата. Сейчас сестра решит, что я «сражался с респиратором», и вкатит мне кураре внутривенно. Этот препарат, производное яда, которым смазывали свои стрелы амазонские племена, парализует все мускулы, и ты лежишь недвижим, словно покойник, и не мешаешь аппарату дышать за тебя. Помоги тебе Боже, если тебе не назначили параллельно какой-нибудь сильный седатив, потому что без снотворного ты останешься в полном сознании, но не сможешь даже глазом моргнуть. Мысль о том, каково мне придется в таком параличе, повергла меня в ужас, хотя я сотни раз назначал своим больным кураре (с седативом). Избыток знаний — проклятие пациента.
