Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Ну как все прошло? – спросила Сара, когда Бернат вернулся.
Берлин казался усталым. Он говорил мало, а когда Бернат отдал ему экземплярDer ästhetische Wille[363], взял его, повертел в руках, чтобы получше разглядеть обложку, и открыл оглавление. В течение следующей долгой минуты все сидели затаив дыхание. Тетя Алина подмигнула племяннику. Берлин, закончив просматривать книгу, захлопнул ее, но не выпустил из рук:
– А почему вы решили, что я должен это прочитать?
– Ну… я… если вы не хотите…
– Не лукавьте. Почему вы хотите, чтобы я прочел эту книгу?
– Потому что она хорошая. Она очень хорошая, господин Берлин! Адриа Ардевол – человек серьезный и умный. Но он живет очень далеко от центра мира.
Исайя Берлин положил книгу на стол и сказал: я читаю каждый день и каждый день понимаю, что еще почти ничего не прочитал. А ведь бывает, что мне еще надо и перечитать что-то, хотя я перечитываю лишь то, что достойно этой чести.
– А что этого достойно? – Бернат вдруг как будто превратился в Адриа.
– Способность заворожить читателя. Заставить восхититься умными мыслями, которые есть в книге, или красотой, которая от нее исходит. При всем том, что перечитывание уже по самой своей природе содержит противоречие.
– Что ты имеешь в виду, Исайя? – спросила тетя Алина.
– Книга, которая недостойна того, чтобы ее перечитали, тем более не заслуживает того, чтобы ее вообще читали. – Он посмотрел на гостей. – Ты спросила, не хотят ли они чаю? – Берлин перевел взгляд на книгу и тут же забыл о своей роли хозяина. Он продолжал: – Но пока мы книгу не прочтем, мы не знаем, достойна ли она быть прочитанной еще раз. Жизнь – вещь суровая.
Он поговорил немного о том о сем с гостями, сидевшими на самом краешке дивана. Чай они так и не попили, поскольку Ромэн дал понять тете Алине, что лучше воспользоваться короткой встречей для беседы. И речь зашла о гастролях оркестра.
– Ты трубач? А почему ты играешь на трубе?
– Я влюблен в ее звучание, – ответил Гинцбург.
Они сообщили ему, что следующим вечером играют в Роял-Фестивал-холле. Берлин обещал, что послушает концерт по радио.
В программе были «Леонора» (номер три)[364], Вторая симфония Роберто Герхарда[365] и Четвертая Брукнера. Ромэн Гинцбург солировал в сопровождении нескольких десятков музыкантов. Концерт прошел удачно. На нем присутствовала вдова Герхарда, она была очень взволнована и получила букет цветов, предназначавшийся Деккеру. На следующий день музыканты должны были возвращаться домой после пяти концертов в Европе, которые их совершенно измотали, так что мнения в оркестре разделились: надо ли устраивать микротурне в течение всего сезона, или же подготовить одни большие гастроли летом – правда, мешая таким образом каждому ездить с сольными концертами, – или вообще не связываться ни с какими турне и гастролями, ведь мы и так достаточно отрабатываем на репетициях нашу зарплату…
В гостинице Берната ждало срочное сообщение, и он подумал: вдруг что-то случилось с Льуренсом. Он впервые испугался за сына: у него перед глазами все еще была так и нераспакованная книга. Это оказалось срочное сообщение, продиктованное мистером Исайей Берлином вечером по телефону дежурному по гостинице, в котором говорилось, что он, Берлин, настоятельно просит Берната приехать срочно в Хедингтон-хаус – если можно, прямо завтра, по очень важному делу.
– Текла…
– Как все прошло?
– Хорошо. Присутствовала Полди Фейхтеггер. Она очаровательная. Ей восемьдесят с большим гаком. Букет был больше ее самой.
– Вы ведь завтра возвращаетесь?
– Да… но… мне нужно остаться еще на один день. Потому что…
– Потому что – что?
Бернат, верный своему пристрастию усложнять себе жизнь, не сказал Текле, что Исайя Берлин настоятельно просил его приехать, чтобы поговорить о моей книге, которая его очень и очень заинтересовала, которую он прочитал за несколько часов и уже начал перечитывать, поскольку в ней было много прозорливых мыслей, блестящих и глубоких, по его мнению, ввиду чего он хотел со мной познакомиться. Все это легко можно было бы сказать Текле. Но либо Бернат усложняет себе жизнь, либо это не Бернат. Он не был уверен в способности жены хранить секреты, и тут я могу с ним согласиться. В общем, он предпочел скрыть это и сказал: потому что подвернулась срочная работа.
– Какая работа?
– Да тут кое-что… сложно объяснять…
– Надраться с трубачом?
– Да нет же! Я должен поехать в Оксфорд, чтобы… Есть одна книга… короче, я приеду послезавтра.
– А ты поменял билет?
– Ой, точно…
– Ну разумеется! Это стоило бы сделать, если хочешь вернуться самолетом. Если ты, конечно, собираешься возвращаться.
И Текла повесила трубку. Вот черт! – подумал Бернат. Опять я все испортил. Но на следующее утро он поменял билет на самолет, сел на поезд до Оксфорда, и Берлин сказал ему те самые слова и вручил ему адресованную мне записку, где говорилось: уважаемый господин Ардевол, ваша книга меня сильно впечатлила. Особенно размышления о том, зачем существует красота. И о том, как этот вопрос может задаваться во все времена существования человечества. А также о том, как получается, что этот вопрос неотделим от необъяснимого присутствия зла. Я уже настоятельно посоветовал прочитать вашу книгу кое-кому из моих коллег. Когда появится английское издание? Пожалуйста, не прекращайте размышлять и время от времени записывать ваши рассуждения. Искренне ваш, Исайя Берлин. Я так благодарен Бернату, и даже не столько за последствия этого чтения по наводке, ставшие для меня сверхважными, сколько за то упорство, с которым он всегда стремился сделать мне добро. А я отвечаю благодарностью на все его усилия, говоря ему прямо то, что думаю о его писаниях, и вызывая у него приступы глубокой депрессии. Друг мой, как же сложно жить!
– Поклянись еще раз, что никогда не расскажешь об этом Адриа! – Он посмотрел на нее почти свирепо. – Ты поняла меня, Сара?
– Клянусь. – И через мгновение: – Бернат!
– Мм?
– Спасибо. От меня и от Адриа.
– Давай без всяких там благодарностей. Я всегда ему обязан.
– Чем ты ему обязан?
– Не знаю. Чем-то. Он мой друг. Он – парень, который… Хоть и очень умный, но дружит со мной и с моими проблемами. Уже столько лет.
45Виссарион Григорьевич Белинский повинен в том, что я в возрасте пятидесяти лет вновь принялся за русский, который изрядно запустил. Чтобы отойти от бесплодных попыток проникнуть в природу зла, я погрузился в самоубийственный эксперимент по скрещиванию в одной и той же книге Берлина, Вико и Льюля и вдруг с удивлением начал обнаруживать, что это возможно. Как это обычно бывает при неожиданных открытиях, мне нужно было отвлечься, чтобы убедиться, что мои интуитивные догадки – не мираж, и поэтому я несколько дней листал совершенно посторонние книги, среди которых попался Белинский. И именно Белинский – эрудит, с энтузиазмом пропагандировавший творчество Пушкина, – вызвал у меня настойчивое желание почитать по-русски. Белинский, пишущий о Пушкине, а не сами произведения Пушкина. И я понял, чтó такое интерес к чужой литературе, заставляющий тебя заниматься литературой без твоего ведома. Меня увлекла увлеченность Белинского, да так, что все, что я прежде знал из Пушкина, впечатлило меня лишь только после того, как я прочитал русского критика. Благодаря усилиям Белинского Руслан, Людмила, Фарлаф, Ратмир, Рогдай вместе с Черномором и Головой оживали во мне, когда я читал про них вслух. Иногда я думаю о силе искусства и об изучении искусства, и мне становится страшно. Временами я не понимаю, почему человечество так упорно предается мордобою, хотя у него столько других дел. Временами мне кажется, что мы прокляты еще раньше, чем поэты[366], и потому у нас нет выхода. Проблема в том, что у всех руки запачканы. Так мало тех, у кого они чисты. Совсем-совсем мало. И тем больше таких людей нужно ценить. Тут вошла Сара, и Адриа, не отрываясь от строк о ревности, любви и русском языке, сплавленных воедино в этих стихах, почувствовал не глядя, что глаза у Сары блестят. Он посмотрел на нее:
– Как успехи?
Она положила на диван папки с образцами портретов:
– Будем делать выставку.
– Отлично!
Адриа встал и, все еще сожалея о несчастной судьбе Людмилы, обнял Сару.
– Тридцать портретов.
– Сколько у тебя уже есть?
– Двадцать восемь.
– Все – углем?
– Да, да. Это будет лейтмотивом – изобразить душу углем, ну или что-то в этом духе. Они должны придумать какую-нибудь красивую фразу.
