Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени
— Это тоже твои рисунки, Веня. Твой альбом.
Я дал и третий.
— Тоже твой.
Он прижал их к груди; большие громоздкие издания торчали углами в стороны, как бы в неловких мальчишеских руках. Но Венедикт Петрович удержал их, не выронил, слепо смотря вокруг себя глазами, полными счастливых слез.
Ночь (у Каштановых) прошла спокойно: кровать для Вени, сам на раскладушке. Но рядом. Братья. Пятьдесят пять и пятьдесят два. Жизнь удалась, что там!
Днем гуляли, вывел Веню за корпус общаги — на аллею. Коробки домов, серость мегаполисная, скучновато и грязновато, асфальт выщерблен (а если чуть дождит, не пройти, кроме как в обход) — зато простор! Зато людей никого: только мы с Веней. Часа два гуляли, дышали. Потом я давал обед. Смешно! Замятов Василий с ходу в разговоре пообещал мне кусок мяса, да вдруг после пожалел (с кем не бывает). Вроде как смерзлось мясо, пристало куском, не оторвать — морозильник весь смерзся, извини, Петрович. Но я ему простецки: давай, говорю, Василий Андреич, я приду с ломом. Расковыряю. Что ж мне брата сосисками кормить? теми же, что в больнице?..
Веня смотрел телевизор, я сготовил — вермишель с мяском на столе с пылу, с жару. А чай у тебя на славу! — сказал Веня, заслышав запах и не отрываясь от голубеющего экрана. (Еще бы. У Соболевых всегда отменный чай.) Поели и, конечно, оба расслабились, покой, мир, животы трудятся, час плотского счастья. Венедикт Петрович в кресле, что напротив телевизора, а я на диванчике лежал. (И тоже посматривал на экран искоса.) Но вот, чувствую, устал и ноги я уже поджимаю, бочком лежу, старичок-с, тело отдыха просит...
— Посмотри на экран: степь, степь! — вскрикивает Веня. А у меня в глазах своя степь, свой плывет ковыль, мягкая белизна холмов — да, говорю, степь. Какая, говорю, степь, Веня!
Пора?.. Веня тут же согласился и быстро, спешно собрался. Оделся. Сумку через плечо — я ему туда щетку зубную, туда же бельишко, мной перестиранное (уже высохло, завернул в газету). Вышли.
На полпути к троллейбусной остановке Веня робко спросил (пока что робко) — нельзя ли ему у меня побыть еще один день? Один, а?.. На полдороге к троллейбусу, хорошо хоть не дома началось, подумал я. Нет, говорю, Веня, лечащий врач ждет. И Холин-Волин оповещен (властительный наш князек). Обещано, Веня. Ага, значит, понравилось тебе у меня? а какая ванна! а кафель настенный — обратил внимание? — кафель с водой играет! Блики — ты себе лежишь, настроение подымается, а давление (заметь) падает, ха-ха-ха!...
Троллейбус набит до остервенения, воскресенье, вечер, сидели бы дома, но нет, прут и прут куда-то. Веня толпы не выносит. (Застарелое ощущение, что он взаперти. Может начать выть.) Пешком?.. Конечно, конечно, пешком, Веня! (Я-то думал, хоть остановку-другую еще проехать.) А Венедикт Петрович, едва из троллейбуса, почти наперерез устремился к торопящемуся человеку: «Который час?..»
И почти сразу к следующему: — Который час?..
Тут я спохватился:
— Веня, Веня!.. — загораживаю его от людей, а он уже весь к ним, он рвется.
Внешне никаких перемен, разве что его зрачки сузились, глаза как глаза, с синеватым холодком. Но голову Венедикт Петрович уже склонил помаленьку набок. Петух, целящийся на зерно. К людям насчет времени, пусть дадут отчет...
— Забери ты его от греха! — Это люди, это мне, без особого восклицания, первое пока предупреждение. (Понимаю: люди ведь тоже начинают потихоньку.)
— Да он же бросается! — кричит, наезжает на меня рослый мужик, хотя он (Веня) только спросил. Я согласно киваю головой — да, да, вы правы, да, да, учту. А Венедикт Петрович решительно шагнул к женщине с светлой сумочкой: «Который час? Гражданка, я вас спрашиваю, который час?» — Тут уж я успеваю вклиниться, голубушка, идите своей дорогой, там, там ваша дорога. А вы на него не оглядывайтесь! (Нет часов, и идите мимо — он же не знал, что у вас их нет.) Верно: часы есть на столбе, но он их сразу не заметил. Идите, идите. У вас всего-то и спросили, который час. Не денег же спросили.
Альбом с репродукциями, вермишель, мясо, маечку белую к бане, а вот того, что Веня не захочет от меня уйти, — не предвидел. (Предвидел лечащий.) Я уже ощупываю таблетку в кармане: вот она, в конвалютной мягкой жести, поддену ногтем. Я выцарапываю таблетку, а мысль бьется: не рано ли? не перепугался ли я? может, пока еще по-хорошему?..
— Веня. Там часы. На столбе... Никак, Веня, не разгляжу сцепившихся стрелок. Подойдем-ка поближе! — И тащу его, тащу от остановки подальше. От людей. Тем более что, едва показался троллейбус, их вновь набежало. Как я не рассчитал! Воскресенье, думал, обойдется, куда и кто, к чертям, в такой час поедет, холодно ведь, сидите дома! — хочется им крикнуть.
Идем пешком, пеших не затолкают. Венедикт Петрович рядом, но внутри у него гудит (слышу сотрясение, Веня дрожит) — гудит с нарастанием скрытый там трансформатор, обороты — 5, 10, 20... ууу-уууу, уже на разгон. Я ощупываю таблетку, крупная.
— Не буду тебе в тягость. Буду вермишель покупать, в магазины ходить, — просит он.
Он, мол, и подметать станет, прибирать в моих квартирах; и на четвертом этаже, на пятом, и в той маленькой, где ночевали... У меня тем временем набрякли, вижу плохо, глаза мокрые, а он все одно, научился, мол, за столько лет замечательно убирать постели, подметать, и ведь он не писается, как многие другие, — в чем же тогда дело?..
Ууу-ууу, — гудит Венин трансформатор, напряжение на обмотках больной души. Теперь Венедикт Петрович хочет (рвется) позвонить, нет, нет, не бывшей жене, а одной своей старинной подружке: он останется в таком случае сегодня у нее (раз уж брат стыдится оставить его у себя!). Как только Веня делает решительный шаг к телефонной будке, а там пьянь дерется за право звонить, я не выдерживаю, таблетка...
— Веня!
Брат наткнулся на парня и тут же (это опасно) на громадного мужчину — тот приостановился, послал, замахал руками, тороплюсь! отстань! (Вся сценка на асфальтовой тропке. Седой Венедикт Петрович мечется, бросается к проходящим мимо людям.)
Я подскочил, держу за руки, боясь инцидента, уличной непредсказуемой стычки.
— ... Хочу остаться. Хочу к тебе. Хочу пожить у тебя.
— Успокойся.
— У тебя кресла и такое мягкое вечернее освещение. У тебя такие квартиры, ты богат. Так много всего! Хочу у тебя. Книги... — тараторил он, скоро бросая мне фразу за фразой.
А когда я решительно: нет, нет!.. — Венедикт Петрович по-стариковски заплакал, ссутулился, слезы плоские, пятнами. Слезы были тактической хитростью: он вдруг сильно рванул руку — вынуть, высвободить (выдернуть руку из моей). Но я наготове, таблетка в пальцах...
Колебался (а он все сыпал, сыпал свои умоляющие фразы), я обнял его:
— Тихо. Тихо. Не дергайся хоть минуту!.. — Так говорят родному человеку, заметив у него на лбу пятно, соринку или, скажем, крошку, прилипшую к губе: мол, дай убрать, не двигайся. Брат замер, послушный слову, а я завел руку за его седой затылок и со стороны другой щеки вбросил в полуоткрытый его рот (продолжал говорить) таблетку. Ввел в рот пальцы и там раздавил ее о зуб, размазал (мягка, не горька) — Венедикт Петрович, ученный санитарами, глотал, не пытаясь сплюнуть. Теперь мы шли бок о бок, и я терял брата.
Он говорил, но его сердечная мышца, первая из придавленных, сбавляла ход. Приструненное сердце — удар в удар — сбавило до семидесяти, до шестидесяти и (все медленнее, с оттяжкой) вело к пятидесяти ударам в минуту, после чего мозг смирялся с малой подачей крови: для Вени почти сон. Сонливый Веня начал зевать. Вот он стал. Смотрел молча себе под ноги.
— Что ты остановился? Веня, Веня! — звал я.
Он смотрел под ноги. Его уже не было.
Я переспросил, я тряс его: что? что ты хочешь?.. почему остановился?
После долгого молчания Венедикт Петрович выговорил шелестящими губами:
— Сесть.
— Здесь негде сесть. Земля...
Я уговаривал его идти дальше. (Надо же дойти до метро.) Я оглядывался, нет ли кого близко. Общажная сволочь, я умею пристать к случайному прохожему — помоги, мол, друг (окликнуть человека, равно трезвого или скучающе полупьяного, хамски наорать, матюкнуть его, взывая к человечности), но я и Веня, мы отошли асфальтовой тропой уже слишком далеко от людной остановки. Никого вокруг. Ни души. Дорога и мчащие машины. Да и кому из них захотелось бы тащить твоего брата?.. Но ведь ясно кому: тебе самому! — сказал я со смешком. Но я еще не прочувствовал, не услышал всю буквальность вырвавшихся слов.
К частникам: мол, больной брат — вот он стоит, бедный, довези до метро. Я про болезнь, про больницу, а пожилой мужчина, руки на руле, смотрел вперед — не оглянувшись на Веню, уже закрывал окно. (Не дослушал.)
Остановился другой водитель. Остановился третий. Я всем повторял просьбу — до метро, только до метро, но, как-то особенно нажимая на слово «больница». (В глубине души, хитрован, думал, что прямо туда и повезет по доброте — мол, зачем же, скажет, только до метро?) Собрав остатки английских слов, я попытал счастья и на мировом языке. Привлечь, что ли, хотел. А водитель жигулевой «девятки» — на прекрасном английском (и так стремительно) — ответил, что принципиально не любит он ездить в больницы, подальше, подальше от врачей. И посоветовал мне: «Speak Russian. Speak Russian, dear... Тебе же проще. Зачем, дедуля, ломаешь себе язык?» — Я показал ему, вот зачем: седой Веня, и что же поделать, если брата в машину никто не берет. Венедикт Петрович к этой решающей минуте сидел на земле.
