Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью
— Не знаю, право, дон Антонио, остались ли еще свободные…
— Ставлю еще один дуро, что не найдешь. И проигрываю.
Вторая монета, скользнув в ладонь привратника, мгновенно исчезает — была и нет — в кармане его передника.
— Постараемся.
И пять минут спустя дамы уже пьют коричный ликер, а кузен Тоньо — пахарете, сидя на стульчиках, только что расставленных вокруг складного стола, который другой услужающий принес и пристроил у колонн большого патио. «Аполлон» занимает здание о четырех этажах: в двух верхних, выходящих окнами на улицу Мургия, помещаются номера. В двух нижних — обеденная зала и несколько комнат поменьше, где любят собираться самые пылкие и неугомонные из депутатов-либералов. И вот там сегодня царит беспримерное оживление. В ярком свете бесчисленных свечей сверкают блестки, вышивка, драгоценности. Сверху летит разноцветное конфетти, дудят «тещины языки», и под арками в глубине патио играет что-то веселое струнный оркестр. Танцев нет; лакеи с подносами снуют по залу; звучат смех, песни, громкие голоса. Дымно, шумно, весело. Лолита с живым интересом оглядывается по сторонам, а Тоньо, который сдвинул маску на лоб, надел очки и закурил, то и дело заставляет чокаться, покуда Курра Вильчес, по своему обыкновению очень вольная в речах, отпускает шпильки по поводу нарядов, масок и поведения окружающих.
— Смотри-смотри, вон та, в зеленом корсаже и седом парике… Провалиться мне на этом месте, если это не сноха Пансо Сугасти…
— Думаешь, она?
— Да уж поверь мне. А вот мочку ей жует вовсе не законный супруг.
— Какая ты бесстыдница, Куррита.
Здесь, как и всегда в кофейнях, много мужчин. Местных, офицеров в партикулярном платье, эмигрантов. Однако немало и женщин, что сидят за столиками в патио и в боковых комнатах первого этажа или выглядывают из-за балюстрады второго. Одни — почтенные матроны с мужьями, родственниками и друзьями. Другие — Курра Вильчес аттестует их остроумно и беспощадно — вида не столь благопристойного. На то и карнавал, ломающий все барьеры, сметающий многие условности и приличия, которые город целый год соблюдает с неукоснительной истовой строгостью. В эти смутные времена, превратившие Кадис в миниатюрную Испанию, он по-прежнему открыт для всех, однако же каждый здесь знает свое место. А если не знает или забыл, не будет недостатка в тех, кто тотчас напомнит. Идет война или нет, сюда перебрались кортесы или еще куда, но ни масок, ни разудалого карнавального веселья недостаточно, чтобы уравнять неуравниваемое. Может быть, размышляет Лолита, придет день, когда эти юные философы-либералы, что ведут жаркие споры в кофейнях, произносят пылкие речи о просвещении, народе и торжестве справедливости, все это переменят. А может быть, и нет. В конце концов, там, в Сан-Фелипе-Нери, сидят священники, аристократы, адвокаты, военные. Но нет негоциантов, нет лавочников и нет народа как такового, хотя депутаты постоянно твердят, что выступают от его имени и для его блага. Король по-прежнему — в плену у французов, а приоритет нации, вызвавший столько дебатов, есть всего лишь несколько дестей бумаги с надписью «Конституция» на верхнем листе. И даже в веселом столпотворении, царящем в «Аполлоне», эта разобщенность более чем очевидна. Бросается в глаза, что кадиссцы и прочие испанцы — рядом, но не вместе. Да и рядом-то — лишь до известной степени и до тех пор, пока им по дороге.
— Еще рюмочку?
— Так и быть. — Лолита позволяет налить себе еще ликеру. — Ты, я вижу, задался целью погубить мою репутацию.
— А ты погляди на Курру. Бери с нее пример.
— Она известная бесстыдница.
Сверху по-прежнему хлопьями разноцветного снега летят конфетти. Сняв перчатку, Лолита вынимает из своей рюмки несколько кружочков, медленными глотками пьет ликер. С тех пор как они устроились здесь, у нее перед глазами промелькнуло уже множество ряженых — элегантных, вульгарных, изысканных или бесхитростно-простодушных. Немало и тех, кто сидит без маски и в обычном платье. И она, обведя взглядом гостиную, внезапно замечает Пепе Лобо.
— А это не твой ли корсар? — спрашивает Курра, случайно проследив направление ее взгляда.
— Он самый.
— Постой!.. Ты куда?
Лолита Пальма так никогда и не узнает — хоть и будет спрашивать себя об этом до конца дней своих, — что заставило ее тогда, в карнавальную ночь в кофейне «Аполлон», к удивлению кузена Тоньо и Курры Вильчес, подняться и, неузнаваемой под маской и в домино, приблизиться к столу, за которым сидел Пепе Лобо. Что побудило ее к этому, что пробудило в ней такую отвагу — коричный ликер или, быть может, она в тот миг уже соскользнула на краешек иного, легкого, умиротворяюще-спокойного хмеля, который не приглушал чувства, а обострял их и порожден был музыкой, метелью разноцветных конфетти, гулом веселых голосов в сизом от табачного дыма пространстве, отделявшем Лолиту от корсара? Капитан «Кулебры» сидит в одиночестве, но на мраморной столешнице рядом с бутылкой Лолита замечает два стакана. Пепе Лобо в своем всегдашнем синем сюртуке с золотыми пуговицами, в белом жилете поверх сорочки, повязанной широким черным галстуком, разглядывает все, что творится вокруг, с живым, хотя и чуточку отчужденным интересом и не принимает участия в общем веселье. Почувствовав рядом чье-то присутствие, он — в тот самый миг, когда Лолита останавливается, — поднимает на нее глаза. Зеленоватые, искрящиеся от огоньков бесчисленных свечей. И оглядывает подошедшую снизу доверху — до полумаски и края черного шелкового капюшона, который она, приближаясь, накинула на голову. Потом скользит взглядом сверху вниз. Видно, что не узнал.
— Добрый вечер, маска, — произносит он.
И белоснежная полоса улыбки рассекает бронзовое лицо в рамке густых темных бакенов. Не поднимаясь, не отводя глаз, Лобо чуть склоняется над столом, наполняет рюмку и предлагает его Лолите, а та, в восхищении от собственной решительности, под испуганными взглядами кузена Тоньо и Курры Вильчес, следящих за нею издали, — принимает, подносит к губам, но лишь пригубливает. Крепкая водка, чуть отдающая анисом, обжигает рот. Потом возвращает рюмку моряку, который следит за ней, не переставая улыбаться.
— Ты что, немая?
Теперь в голосе его любопытство. Или пробудившийся интерес. Лолита Пальма, спрашивая себя, в чьем же обществе сидит капитан, кому же принадлежит вторая рюмка, молчит из опасений, что голос раскроет ее инкогнито, но испытывает приятнейшее ощущение свободы, граничащей с дерзкой бравадой, хотя вместе с тем ясно сознает: долго это продолжаться не может. Она и впрямь ведет себя слишком уж неподобающим образом. Это становится опасным. Но к собственному удивлению, чувствует — ей ужасно нравится стоять вот так перед Пепе Лобо и откровенно рассматривать его сквозь прорези полумаски. Наслаждаться тем, как близко оказались эти поблескивающие от свечей глаза, это истинно корсарское, привлекательное при всей своей жесткости лицо, эта спокойная и серьезная, необыкновенно мужская улыбка, чуть трогающая губы, которых ей так хочется коснуться. Жалко, что сегодня не танцуют, в смятении чувств думает Лолита. И дело не в том, что мне хочется танцевать — просто танец не требует слов. Ни единого из тех неуклюжих слов, что и связывают и обязывают.
— Может, присядешь?
Она молча качает головой и уже собирается повернуться. Но в этот миг видит помощника с «Кулебры», юношу по имени Маранья: он пробирается меж столов, направляясь сюда. Так, значит, это его стакан. Что ж, пора идти. Вернуться к кузену Тоньо и Курре Вильчес, в разумный и привычный мир. Тем не менее Лолита Пальма, уже начав попятное движение, делает нечто неожиданное для самой себя и возмутительное. Подхваченная тем же порывом, который поднял ее и привел сюда, она медленно огибает стол и, проходя за спиной Пепе Лобо, легонько, чуть касаясь, проводит пальцем вдоль его плеч, обтянутых сукном сюртука. И, уже уходя, ловит краем глаза удивленный взгляд, устремленный ей вслед.
Путь назад нескончаем. И уже на середине его Лолита чувствует — кто-то оказался рядом. Чья-то рука ухватывает ее запястье.
— Погоди-ка.
Вот теперь я, кажется, попалась, думает она с неожиданным для самой себя спокойствием и останавливается. Зеленые пристальные глаза теперь у самого ее лица и всматриваются в нее с любопытством и удивлением.
— Не уходи.
Она, не меняясь в лице, выдерживает это неожиданно близкое соседство. Ликер разливается по жилам, мягко проникает в кровь, вселяет неведомые доселе отвагу и присутствие духа. Мужская рука до сих пор не отпускает ее кисть, держит крепко — не причиняя боли, однако и не давая высвободиться. От пули, пущенной этой самой рукой, вдруг проносится в голове Лолиты, Лоренсо Вируэс остался калекой до конца жизни.
— Отпустите меня, капитан.
