Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью
— Стой! Именем закона! Стой!
В нескольких окнах вспыхивают свечи и лампы, но Тисон и тот, за кем он гонится, уже вынеслись, наискосок пролетев площадь, на улицу Реканьо к Оспиталь-де-Мухерес. Комиссар где-то уже потерял шляпу, тяжелая трость и длинные, путающиеся в ногах полы редингота мешают бежать; в груди колотье и жжение. Тень, которую он преследует, мчится с какой-то невероятной быстротой: с каждым мигом все труднее не отставать.
— Стой! Стой, убийца!
Преследуемый сумел оторваться, увеличить дистанцию, а надежда, что кто-то из обитателей квартала или случайный прохожий присоединится к погоне, ничтожна. Нечего и рассчитывать на это в два часа ночи, да еще зимой, тем более, что и мчатся оба сломя голову. Тисон чувствует, что ноги подкашиваются. Эх, с тоской и злобой думает он, хоть бы пистолет при мне был… И в бессилии выкрикнув:
— Сволочь! — наконец останавливается.
Он задыхается. Этот выкрик забирает последние силы. Дыша со свистом и хрипом, как прохудившиеся мехи, согнувшись в три погибели, жадно ловит воздух ртом. В груди колет так, будто легкие содраны до живого мяса. Тисон, привалившись спиной к госпитальной ограде, сползает по ней вниз, на землю. Тупо смотрит вслед тени, уже скрывшейся за углом. И так сидит довольно долго, пытаясь отдышаться. Потом с трудом встает, медленно бредет на подгибающихся ногах обратно — на площадь Карнисерния: в окружающих ее домах уже осветились окна, из которых выглядывают жители в ночных сорочках и колпаках. Девушку отнесли в аптеку, докладывает Кадальсо, вышедший навстречу начальству с глухим фонарем в руке. Дали понюхать соли, потерли виски ароматическим уксусом — привели в себя. Убийца успел нанести ей только один удар, от которого она лишилась чувств.
— Лица не разглядела? Приметы какие-нибудь не запомнила?
— Слишком перепугана… Пока еще плохо соображает. Все произошло очень быстро. Он напал со спины. Подкрался бесшумно, так что она поняла, что к чему, лишь когда он зажал ей рот. По ее представлениям, он небольшого роста, но сильный и ловкий. Больше никакого толку от нее не добьешься… напугалась сильно…
По второму кругу пошел, разочарованно думает Тисон, сам не свой от досады и усталости.
— Куда он поволок ее?
— Представления не имеет. Говорю же, он оглушил ее сзади. Но я полагаю — тащил он ее в ту галерею, что тянется за складом канатов и рогож. Тут и мы подоспели.
Множественное число приводит комиссара в ярость.
— Подоспели?.. Вы подоспели? Где ты раньше был, скотина? Куда смотрел? Они же у тебя под самым носом прошли.
Кадальсо сокрушенно молчит. Тисон хорошо знает его и совершенно правильно изложил ход событий. Но сам не может в это поверить.
— Вот только попробуй сказать, что заснул…
Молчание Кадальсо столь продолжительно и красноречиво, что заменяет признание вины. Он удивительно похож сейчас на туповатого, лишенного дара речи пса, свесившего уши и зажавшего хвост между ногами в ожидании трепки.
— Послушай, Кадальсо…
— Да, сеньор комиссар?
Тисон вглядывается в лицо своего помощника, еле сдерживаясь, чтоб не сломать о его глупую башку трость.
— Ты — безмозглая тварь, Кадальсо.
— Точно так, сеньор комиссар.
— Скот бессмысленный. Тупица. Дерьма кусок. У тебя на плечах вместо головы — ослиная задница. Твою мать, бабушку и богородицу заодно, не скажу куда!
— Куда вам будет угодно, сеньор комиссар.
Тисон — в бешенстве и все еще не хочет расписываться в поражении. На этот раз убийца был совсем рядом, он его в руках, можно сказать, держал. И хорошего во всей истории — только то, что у маньяка нет резонов заподозрить засаду. Пусть считает, что нарвался на обыкновенный патруль. Так что он, надо полагать, решит повторить свою попытку. По крайней мере, так хочется думать комиссару. Смирившись наконец с неизбежностью, но не отойдя от огорчения, он озирается — жители все еще торчат в окнах и у подворотни.
— Пошли посмотрим, не очнулась ли. А этим скажи, чтоб шли по домам. Есть опасность того, что…
И замолкает. В воздухе, стремительно удаляясь в сторону улицы Сан-Мигель, проносится звук, похожий на длительное оханье, а еще больше — на то, как если бы кто-то яростно разодрал исполинский кусок полотна.
Вслед за тем в сорока шагах от них взрывается бомба.
15
В Кадисе иные королевские указы и муниципальные установления существуют словно бы для того, чтобы не выполняться. И запрет на празднование Карнавала — в их числе. Хотя официально не устраивается ни балов, ни музыкальных вечеров, ни публичных представлений, на Масленицу каждый веселится кто во что горазд. И, несмотря на усилившиеся в последние дни обстрелы — большая часть бомб, впрочем, как и прежде, не взрывается либо падает в море, — на улицах не протолкнуться: простонародье празднует в своих кварталах, люди из общества по давней традиции либо устраивают вечеринки дома, либо веселятся в кофейнях. После полуночи в городе беснуются толпы ряженых в масках, прыскают друг в друга водой, осыпают конфетти, гремят хлопушками. Целые семьи, шумные компании родственников и друзей ходят из дома в дом, пересекаясь с ватагами чернокожих — невольников и свободных, — а те пляшут на улицах под барабаны и дудки. В ходе долгих и ожесточенных споров — и даже дебатов в кортесах — о том, должен ли город из-за войны отказаться от празднеств или все же лучше будет показать французам, что они — не указ и не помеха и все пойдет своим чередом, возобладало второе мнение. Горящие на плоских крышах бумажные фонарики со свечами внутри видны с того берега бухты, да и расцветившиеся огнями корабли на рейде тоже бросают вызов вражеским бомбам.
Взявшись под руки, Лолита Пальма, Курра Вильчес и кузен Тоньо идут по площади Сан-Антонио, со смехом лавируя меж разнообразных ряженых, запрудивших мостовую. Они тоже в маскарадных костюмах. Лолита — в широкой, черной тафты, маске, оставляющей на виду только рот, в черно-белом домино с надвинутым на голову капюшоном. Курра, хранящая верность своему стилю, — в военном мундире, в трехъярусной бахромчатой юбке, вышитой плодами земляничного дерева, в шапке, какие носят маркитантки, в картонной маске с нарисованными усами. Кузен Тоньо — в венецианской маске и в костюме махо-тореро: куртка с позументами, узкие короткие штаны, сетка на волосах, а за кушаком вместо большого складного ножа — три гаванские сигары и обтянутая кожей фляжка с водкой. Троица только что покинула бал в здании Торгового консульства, где довольно долго танцевала в обществе друзей — Мигеля Санчеса Гинеа и его жены, Тоньете Алькала Галиано, Пако Мартинеса де ла Роса, американца Хорхе Фернандеса Кучильеро и прочих молодых либералов. А теперь выбралась наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха и пройтись по городу, наслаждаясь совсем иным весельем — уличным, простонародным и бесшабашным.
— А пошли в «Аполлон», — предлагает Курра.
Сегодня тот единственный день в году, когда женщины могут свободно посещать кадисские кофейни; обычно они довольствуются кондитерскими, которые со своими шербетами и прохладительными напитками, разнообразием сластей на витринах и отделанными красным деревом рукомойниками больше подобают слабому полу.
Вы обе спятили, возражает кузен Тоньо. А обо мне подумали? С двумя такими красотками — это все равно что оказаться во рву львином. Да вас заживо слопают.
— Это почему же «слопают»? — веселится Лолита. — Мы не одни. Нас оберегает удалец-махо.
— Матадор, — подхватывает Курра. — Истребитель бешеных быков.
— И потом, — завершает Лолита, — под маской не отличишь, красотка перед тобой или уродина.
Кузен со скептическим вздохом принимает свой удел. И они направляются в «Аполлон» — на угол улицы Мургия.
— Какие уродины?.. Да вы обе — ангелицы прелестью, горлинки чистотой. В этот час в Кадисе на карнавале все женщины обворожительны.
— Такой шанс бывает раз в жизни! — хлопает в ладоши Курра Вильчес. — И я его не упущу!
Лолита Пальма со смехом цепляется за рукав кузена:
— И я тоже!
Пройдя выстроившуюся на краю площади шеренгу колясок и карет — кучера в ожидании седоков пустили вкруговую бурдючок с вином, — все трое переступают порог кофейни, над которой в виде вывески укреплены выкованные из железа тамбурин и лира. Кузен Тоньо в «Аполлоне» — завсегдатай, и лакей при входе тотчас узнает его даже в маске, приветствует с особой сердечностью и, низко склонясь, принимает в ладонь серебряный дуро.
— Устрой-ка нам, Хулито, какой-нибудь хороший столик Чтобы моим дамам было удобно и всех видно.
— Не знаю, право, дон Антонио, остались ли еще свободные…
— Ставлю еще один дуро, что не найдешь. И проигрываю.
Вторая монета, скользнув в ладонь привратника, мгновенно исчезает — была и нет — в кармане его передника.
