Пётр Самотарж - Одиночество зверя
— Нет, Анечка, я с тобой не могу согласиться, — вмешалась Сыромятникова. — С одной стороны, ты всё правильно говоришь, но с другой — получается картина полного хаоса и развала при абсолютном беззаконии и бесчинствах чиновников. Они не ангелы, конечно, но страна всё же не гибнет, а живёт и развивается. Часть бюджета, безусловно, разворовывается, и мы могли бы жить гораздо лучше, но бюджет всё же есть, пенсионеры, учителя, библиотекари и прочие бюджетники живут далеко не так ужасно, как в девяносто втором. К тому же, Россия с самого семнадцатого года никогда не была так свободна, как сейчас. И в искусстве, и в публицистике, и в политике, и в экономике — куда ни глянь, везде самостоятельности и ответственности больше, чем когда бы то ни было за последние сто лет.
— Елена Николаевна, вы же не хотите назвать нынешнюю ситуацию замечательной?
— Не хочу, но я в своей литературе сейчас просто счастлива. В пресловутые девяностые Валентин Распутин, Леонид Леонов и Василий Белов находились под административным давлением, а сейчас и они возвращены читателям, и Фазиля Искандера с Василием Аксёновым можно по-прежнему читать, не боясь себя скомпрометировать. Я уже давно на своём факультативе сама выбираю, о каком писателе или поэте говорить с ребятами, и совершенно не задумываюсь о политической своевременности. Сужу исключительно с литературной точки зрения, и даже Маргарите Григорьевне, не говоря о более высоких инстанциях, в голову не приходит удостоверять мою благонадёжность. И в разговорах с коллегами то же самое: разные люди предпочитают разных авторов, но сейчас никто не стесняется вслух признать свои симпатии, а в девяностые неправильный выбор мог буквально испортить человеку репутацию в приличном обществе.
— Вы же не Покровского и Саранцева благодарите за возможность самостоятельно определять круг чтения?
— Нет, но они точно не пытаются установить такой круг сверху.
— Вы уверены насчёт Покровского?
— Уверена. Он может сколь угодно часто высказываться в пользу патриотического чтения, но его изречения ведут не к запретам, а к поддержке государством желательных ему творческих деятелей, равно как и историков. Не вижу здесь катастрофы — зрители и читатели всё равно имеют свободный выбор.
— Елена Николаевна, да вы просто апологет режима! — решила перевести разговор в шутку Корсунская.
— Анечка, вот видишь — ты сама на меня давишь.
Саранцев молчал, устало оглаживая ладонями лицо. В тысячный или стотысячный раз говорить о трудностях оказалось подлее, чем он думал. Интересно, как она себе представляет выстраивание работающей системы государственного управления в масштабах огромной страны? Со времён перестройки и в девяностые годы положились на выборы, но проблемы только усугублялись. Кажется, ни один действующий губернатор ни разу не проиграл перевыборы, вне всякой зависимости от самых неописуемых своих подвигов. Даже если вся пресса во всех её видах хором трубила о злоупотреблениях областного сатрапа. Покровский начал возводить свою пирамиду твёрдой власти, но чуда тоже не случилось. Люди в равной степени в большинстве своём не доверяют и избранным, и назначенным начальникам. И ведь не только генерал хочет непременно назначать губернаторов сверху! Разные голоса раздаются, всех не наслушаешься.
Один повторяет: избирателям виднее, как справляются с работой местные власти — им и решать. Другой в ответ рисует картину дезорганизованного общества, лишённого развитой партийной системы и сети независимых средств массовой информации — следовательно, способного к поддержке вполне деструктивных решений. Но самое главное — общество не только дезорганизовано, оно ещё и апатично. И сам собой всплывает просто убийственный аргумент: если общество не готово выбирать областные, районные, городские и прочие местные власти, каким образом оно допускается к выборам власти федеральной? И влияет ли оно в действительности на формирование властных институтов?
Человек входит в кабинку для голосования с бюллетенем в руке, читает в нём фамилии кандидатов или перечисление партийных списков и делает выбор. Своё решение он, в лучшем случае, основывает на прочитанном, увиденном и услышанном в ходе предвыборной программы. В худшем — на внешности, партийности и биографических данных в официальной информации о кандидате. Со списками дело обстоит лучше: сведения о них люди всё же черпают по преимуществу из агитационных материалов или сообщений средств массовой информации. За исключением случаев, когда пенсионер решает голосовать за партию пенсионеров ввиду её названия — но таких немного. Так, в конечном счёте, кто формирует мнение людей о кандидатах и партиях? Пресса, политики и аналитики? И какими же соображениями руководствуется избиратель в своих предпочтениях? На чём они основаны? На объективной и взвешенной информации? Где же её взять? Сведения проистекают в основном от сторонников или противников, следовательно — апологетичны или критичны. Проверить то и другое человек не может, ему остаётся только верить на слово. В результате он выбирает того, кому доверяет. Почему же он доверяет тому, кого не может проверить? Потому что его устраивают слова, произносимые кандидатом или представителями партии. Или, потому что считает других кандидатов и другие партии хуже тех, на ком остановил свой выбор.
Казалось бы, о правящей партии можно судить по делам, но как? Нельзя решить все проблемы в одночасье, путь к спасению может оказаться трудным и сопряжённым с новыми лишениями. Но, всё же, правильным. Гражданин видит окружающие его несовершенства жизни, слушает заверения оппозиции о её готовности и способности их решить и хочет понять, избрала ли власть неверный путь, или просто нужно ещё потерпеть и продолжить движение в прежнем направлении. Если избиратель не является специалистом в проблемных областях (каковых большинство) он вновь принимает все аргументы на веру и судит о правящей партии по словам, как и об оппозиции.
Каковы же слова? Кто их произносит и зачем? Власть доказывает: стакан наполовину полон, оппозиция твердит о стакане полупустом. Те и другие вряд ли терпят лишения в их частной жизни, возможно — занимаются предпринимательством, имеют собственные интересы, далеко не всегда совпадающие с интересами конкретного человека у избирательной урны. А тот в словесной круговерти пытается высмотреть правду и в конечном итоге либо плюёт и уходит домой смотреть развлекательное шоу по телевизору, либо принимает за правду некоторые из услышанных им слов. Не умея проверить их истинность, он полагается на добросовестность людей, эти слова произносящих. Однако убедиться в порядочности этих людей, произносящих слова, он тоже не может. Так слова нагромождаются на слова, пока большинство избирателей не перестаёт верить всем без исключения — тогда случается катастрофа.
Саранцев видел в Покровском способного человека, который придерживается слишком высокого мнения о себе самом. Верить в свои способности необходимо, иначе в политике делать нечего. Но считать себя божеством, сошедшим на грешную землю для спасения человечества или хотя бы одной, отдельно взятой страны — перебор. Игорь Петрович не слишком часто общался с генералом в нерабочей обстановке, но едва ли не каждая такая встреча оставалась в памяти. Покровский не выглядел статуей, он действительно выслушивал ответы на свои вопросы, но не ждал от Игоря Петровича вопросов к себе. Казалось, он готовился к беседам об истории и литературе заранее, хотя Саранцев их не планировал и темы не обдумывал. И, тем не менее, именно Саранцев и заводил всякий раз речь о высоких материях, спровоцированный серией рассеянных замечаний собеседника. Тот мог, например, упомянуть о своей собаке, дождаться встречной реакции, сказать ещё несколько слов, и через пару минут Игорь Петрович с удивлением обнаруживал себя рассуждающим о советской литературе семидесятых годов, хотя он смыслил в ней не больше любого среднестатистического обывателя.
Покровский обожал использовать навыки военного стратега в отношениях с другими людьми: заставлял соперников раскрывать планы прежде, чем они получали возможность оценить его возможности и цели. Он отдавал указания немногословно и без лишних комментариев — предполагал в своих сотрудниках способность понимать его с полуслова. С уважением относился к подчинённым и не требовал пресмыкаться перед ним, но наказывал холодным отношением и даже увольнением за попытки выполнить порученное задание, если в процессе осуществления оно оказывалось ошибочным или неоптимальным. Не желал разбирать конфликты между ведомствами, но, если они становились предметом общественного осуждения, подвергал административной каре всех перессорившихся руководителей. Во время поездок по стране вышучивал местные власти за косметический ремонт домов и улиц, по которым проезжал его кортеж, но ни разу никто не попробовал обойтись без украшательства, и оставалась неизвестной его возможная реакция на отсутствие такой демонстрации усердия. Никогда не кричал, не раздражался и не выходил из себя, но временами начинал говорить тихо и с тайной угрозой в голосе, и тогда у министров холодело под ложечкой, хотя расстрел или хотя бы арест никому из них не грозил.
