Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

После завтрака нам вручили резиновые, на одну ногу, сапоги, лопаты, рукавицы. Молча мы направились к моргу. На углу уже стояла машина. Длиннющий барак с облетевшей штукатуркой, на одной стороне которого помещения для хранения вещей алкоголиков и дураков, кладовки для хозяйственного инвентаря, на другой тоже кладовки неизвестно для чего. Одну приспособили для морга. Когда отомкнули скрипучую деревянную дверь, я невольно попятился назад. Темное помещение примерно два на три метра, глубиной сантиметров семьдесят, представляло собой ужасное зрелище. Рассчитанное всего на два трупа, под которые были сколочены два, покрашенные солдатской краской ящика по обеим сторонам, оно вместило больше десятка наваленных друг на друга голых тел. Половой признак значения уже не имел. Кругом кровь, грязь. Густые темно–красные струйки стекали с дерева ящиков на распростертые на полу распухшие останки. От хлынувшего из кладовки запаха закружилась голова. Концы окровавленных тряпок, раздутые животы, вылезшие глаза, желтая кожа. От зрелища можно было сойти с ума.

Пришел врач с медсестрой, принесшей несколько старых простыней.

— Да-а, не кайф, — протянул он, не пытаясь зажать нос. — Чего стоите? Залезайте вовнутрь, ищите своих.

Молдаванин с церковником нерешительно переступили порог. Поначалу они старались не наступать на тела. Надев рукавицы, занялись переворачиванием их с места на место. На каждом на ляжке синими большими буквами были написаны имя, фамилия, номер отделения. Наконец, под низом, удалось обнаружить «своего» бомжа. Медсестра подала простыню. Ребята подсунули ее под останки. Взявшись с обеих сторон за углы, потащили наружу, ступая по рукам, другим частям тел. Это был мужчина.

Распластавшись на траве, он шумно вздохнул. Рот провалился, вместо него черная дыра, живот вздулся, яйца как два больших резиновых мяча, между которыми торчал опухший член. Голова тоже раздалась вширь. Раны кровоточат. Дав перевести дух, врач погнал снова:

— Давайте, давайте. Еще одного. Это не он? Нет, нет, подальше, придавленный остальными.

Молдаванин с церковником снова полезли вовнутрь.

— Я сейчас отрублюсь, — донесся голос одного из них. — Нечем дышать. Они шевелятся…

— Воздух выходит, — успокоил врач, внимательно наблюдая за работой. — Вон тот, кажется, наш. А ну прочитайте на ноге.

Ребята перебросили несколько трупов, те с лясканьем сползали обратно вниз. Наконец молдаванин сумел завести простыню. Подхватив ее за концы, попытались выволочь тело наружу. Церковник поскользнулся. —,

— Чего стоишь? — обернулся ко мне врач. — Лезь туда и помогай.

— Не могу, — задохнулся я.

— Давай, давай, писатель, — настаивал врач. — Будешь знать как пить, да сюда попадать. Запоминай хорошенько.

Набрав воздуха, я перекрестился и собрался было нырнуть в жуткое помещение. Ноги тряслись, голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Вспомнилось, как во время службы в армии мы, молодые солдаты, объезжавшие патрулем крохотный военный городок в бескрайней степи, были посланы в район ракетной площадки грузить останки бросившегося под поезд прапорщика. Его разрезало пополам. Голова с туловищем лежала по одну сторону рельс, ягодицы с ногами в сапогах — по другую. Ребята испуганно топтались на месте. Тогда майор, бывший фронтовик, вытащил из кобуры пистолет, зло ощерил рот:

— Вперед, сволочи. Пристрелю, как дезертиров…

Мы погрузили останки в санитарный «уазик». Майор загнал нас в крытый кузов тоже и запер снаружи дверь. Части тела подпрыгивали на ухабах, норовя соскользнуть с лавки на пол. Мы молча вжимали головы в плечи. Пока добрались до военного госпиталя, едва не накрыл псих. Но выдержали, правда, по возвращении в роту, «подвигом» никто не хвастался.

— Не надо, — отозвался из темной глубины морга молдаванин. — Сами управимся.

На пороге я подхватил один конец простыни. Труп оказался тяжелым. Средних лет мужчина был лицом и телом чище, аккуратнее. Но семенники, как и голова, увеличились в размерах тоже.

— Интересно, почему распухают именно эти части, — приговаривал, расхаживая вокруг трупов врач. — Наверное, сперматозоиды продолжают развиваться и после смерти. Также и клетки мозга. Вот Природа, не только сквозь камень, даже сквозь смерть стремиться пробиться. С животом понятно, остатки пищи разлагаются.

Покурив, мы потащили к машине сначала один, вздыхающий, вякающий труп, затем второй. С большим трудом задвинули в высокий кузов. Несколько раз останки едва не шлепались на землю. Отойдя в сторону, молча присели на траву. Двери морга все еще были открыты. Казалось, возле них толпятся души умерших, это наваждение ощущалось почти физически. Я старался успокоиться тем, что души оставили всего лишь бренные тела. Когда–нибудь они вновь вернуться на землю в человеческом образе, если на голубой планете не произойдет ничего страшного. Если не разрушим ее мы, люди, алчностью, нетерпением друг к другу. Человеконенавистничеством. А эти тела отработали свое, пусть таким страшным образом. Они тоже оставили на земле след, хотя бы чувством сожаления, сострадания со стороны окружающих. Жуткая смерть, неприемлемая для нормального разума. Наверное, и такая необходима, чтобы заставить нас опомниться. Задуматься. Опомнимся, задумаемся ли? Обязаны, иначе на небе и к нашим душам прилетит Красавица и станет кормить нас над обломками родного дома…

Машина все не отъезжала. Не закрывали и борт, ожидая людей из другого отделения, которые должны были загрузить «свои» трупы. Наконец, тоже во главе с заведующим, появилось трое стариков. Они долго копались в морге, перекидывая тела с места на место.

— Это, по моему, женщина… Ищите пожилого, — командовал старший. — Нашли? Вытаскивай наружу.

Скрюченный труп выволокли на залитую солнцем лужайку. Из трещин на лопнувшей коже текли тонкие рубиновые струйки крови, худые желтые руки и ноги подогнулись. Их не пытались распрямить, придать умершему хотя бы покойный вид. На призывы о помощи ребята отмалчивались. Лишь когда загружали, один запрыгнул в кузов. Снова, пока оформляли документы, потянулись долгие минуты. Машина стояла с открытым бортом. Сигаретный дым застревал в горле.

— Как же их будут хоронить, — с трудом вытолкнул я слова. — Ни одежды, ни гробов.

— В простынях, — с отрешенным видом сказал молдаванин. — Экскаватор траншею уже выкопал. Завернем в простыни, сбросим в яму. Бульдозер заровняет. Сверху написанная химическим карандашом фанерная табличка на деревянном колышке. С именем, фамилией, если таковые есть, годом смерти.

Подошедший санитар Леша усмехнулся:

— В прошлом году, осенью — грязь несусветная — закопали одного. А зимой, в самый мороз, объявились родственники. Ломами пришлось долбить, земля промерзла, сделалась как камень. Откопали вроде нужного. Да там уже не поймешь…

— Вот тебе и мирное время, и перестройка, и вся демократия, — вяло откликнулся молодой парень, с которым заведующий отделением обещал вместе выписать. — Хуже Чечни. Там хоть в цинковые гробы запаивают.

— Ты не видел, что творилось в Приднестровье с Нагорным Карабахом, — не согласился Леша. — Про Таджикистан с другими косоглазыми азиатами молчу. Русских с детишками прямо в машинах обливали бензином и поджигали. А здесь даже над безродными таблички ставят.

— Над сровненными со степью траншеями? — зло сверкнул глазами парень. — Над голыми? Без гробов, без отпевания, в конце концов, по христианскому обычаю? Не война — мир вокруг, демократия.

— Их заворачивают в простыни.

— В дырявые, по швам от старости расползаются. А новые по домам растаскивают.

— Не поеду, — глухо сказал я. — Не могу.

— Иди в отделение, — помолчав, кивнул головой молдаванин. — Я скажу, что сами управимся.

Леша ухмыльнулся, но промолчал. Поднявшись с бордюра, я перешел на другую сторону, к скрытой деревьями стене родного барака. Пока машина не уехала, вовнутрь лучше не заходить. Заведующий может погнать вновь. Вскоре появился и он, сунул шоферу бумажку. Наверное, путевой лист с отметкой о грузе. Грузовик фыркнул, выскочив на дорогу, поддал газу. Кладбище находилось километрах в десяти от Ковалевки, в обдутой всеми ветрами степи. Проводив ее отрешенным взглядом, я постоял еще немного. Представил, как перед сидящими на корточках возле бортов ребятами вздрагивают на ухабах голые трупы, едва прикрытые окровавленными простынями. Дорога длинная, места пустынные. Никто не остановит. А и поинтересуется какой автоинспектор — заглянув в кузов, даст отмашку. Это при царе каждого умершего отпевали попы, над могилами кресты устанавливали, за кладбищами ухаживали как за собственным домом. Вперед, Россия, за семьдесят лет Советской власти тебе не привыкать к подобным зрелищам. На погостах, на костях своих славных предков, ты давно возвела бесформенные дворцы съездов с театрами музкомедий. И сейчас не перестаешь перемалывать дуроломами — жерновами бессловесных рабов, до сих пор не желающих оглянуться назад, чтобы ужаснуться и — нет, не признать — хотя бы покаяться за допущенные ошибки. Так тебе и надо, Великая Овчарня.