Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Сейчас санитаров позову. Они быстро бока обломают.

Поминутно оглядываясь, псих спрятал член в ширинку, глухо урча, проскочил в дверь. За ним, поддергивая на ходу штаны, вылетели остальные. Чувствуя, что руки и ноги трясутся, я с трудом присел на толчок. Заглянувший Степура больше не пугал. Пока из памяти сотрется напоминание о вязке, пройдет немало времени. Может быть, до отбоя. А потом снова впорят двойную дозу и он упадет на дно черного омута до следующего дня. Странно, почему буйного психбольного так долго держат в приемнике–распределителе. Чтобы не было скучно? Или врач взялся писать диссертацию. Подтверждение мысли нашлось позже, перед выпиской, когда спокойный, интеллигентный, красивый человек предстал во всем величии абсолютного равнодушия, подтвердив незыблемую истину — в этом мире каждому свое.

У входа собралось человек пятнадцать. Алкаши с психами потянулись прощаться. Интересно, за несколько дней, проведенных вместе в отделении, так сдружаешься, как не притрешься за долгие годы. Дед — благодетель за активность, за постоянную готовность, пусть не без корысти, прийти на помощь, то и дело получавший зуботычины, плакал.

— Привык, — размазывал он слезы по толстым щекам. — К дуракам переводят. Они кусок хлеба изо рта вырывают, на постели срут…

Рваная спецодежда заключенного дурдома, примотанные шпагатом подошвы на развалившихся тапочках. Степура настороженно выглядывал из своей палаты как загнанный в угол зверь. Он снова лупил психбольных в туалете, за что получил твердое обещание санитара — надзирателя после процедур быть кинутым на вязки. Молдаванин подобрал мне сносные спортивные штаны из плащевой ткани с белыми тонкими полосками по бокам. Мотня, правда, разошлась по швам, но вид вполне приличный. Тапки удалось обменять тоже. Сам молдаванин носил под черной пижамой настоящую гражданскую рубашку, на ногах остроносые туфли со стоптанными задниками. Алкаши — коммерсанты, в нарушение распорядка, ходили в спортивных костюмах, в сандалиях. Некоторые имели носки. Но таких было мало, человек пять на все отделение. Каратист перед переводом избил ногами лежавшего на вязках молодого настырного парня, донявшего его просьбами оставить покурить. Медперсонал не вмешивался, лишь кто–то из добровольных помощников вытер тряпкой кровь с разбитого лица. Санитар Леха, кажется, прописался в отделении навсегда. После дежурства он не уходил домой, а резался с алкашами в шахматы, доступ к которым был категорически запрещен. Ни газет, ни радио, ни, тем более, телевизора. Полнейшая отрезанность от всего мира. Наиболее интересные новости пересказывались только приезжающими на свидание родственниками. Если человек лежал на вязке или его избили, родные не допускались.

Санитары из других отделений разобрали своих подопечных. Лязгнул засов, группа отобранных выползла на улицу, словно уходила на этап. Под звериное рычание Степуру завалили на кровать, привязав, всандолили пару полных шприцов. До обеда оставалось с час свободного времени. Пройдя в палату, я сел на койку, вытащил из–под подушки урватый у кого–то журнал. Но без очков все буквы расплывались. Из некоторых с трудом разобранных слов удалось составить умозаключение о сексуальной жизни египетской царицы Клеопатры… После этого перед глазами заплясали красные круги. На койке в противоположном углу закинул руки за голову седой с длинными волосами почти бомж. Все тело в язвах, то ли псориаз, то ли еще какая напасть. С ним редко общались, хотя он сказал, что болезнь не заразная. Буквально перед Ковалевкой он с выгодой поменял частный дом на Чкаловском поселке на однокомнатную коммунальную квартиру в центре города. С доплатой. Беспокоился, как бы родная сестра, упрятавшая его в это заведение, не прибрала вырученные деньги себе в карман, не переоформила документы. Снова подсел парнишка со страхами, закачался, заканючил жалобным голосом об одном и том же, тысячу раз перемолотом. Жена, наверное, подаст на развод, родители почти не разговаривают. Трудно, почти невыносимо, жить с больными неврастенией. Постоянные жалобы на удушающие комки в горле, на отваливающиеся пятки, на пожар в груди. Просьбы помочь, мол, не хочется умирать в расцвете сил. Сам по себе парень здоров как бык, если что и требуется, то спокойное доброжелательное отношение окружающих. Щадящая обстановка, да непродолжительный прием успокаивающих лекарств. Ощущения неприятные, со временем пройдут. Все мы в многострадальной России неврастеники. Необходимо одно — взять себя в руки, не думать о плохом. Это положение вещей объяснил в тысячный раз. Когда надоело, отправился в столовую. Парень тут–же подсел к начитанному церковнику или сектанту, приводившему в порядок трупы перед отправкой в морг. Молдаванин чифирил. Увидев меня, показал объемистый стеклянный пузырь с желтой прозрачной жидкостью.

— Гаудеамус. После обеда на капельницу.

— А не гумус? — усомнился его коллега, высыпая в кружку пачку чая.

— Какая разница. Три флакона и кровь очищена полностью. Видал доходягу из второй палаты? Забегал как заново народился.

— Не помешает? — кивнул я на посудину с чифиром.

— Нет, — улыбнулся молдаванин. — Я принял всего пару глотков.

Вскоре возбужденной толпой отправились за обедом. Выдали с учетом выписанных и переведенных. Значит, можно наваливать по полной миске, накладывать пресной каши по тарелке, а не по две ложки. Чай снова не сладкий, пахнет сизым противным дымом. Наверное заварили на позавчерашних остатках. Зато по кружке с верхом. Эх, мечты, мечты. Разливали, накладывали как прежде. Ведро под столом в мойке для отходов быстро наполнилось. К дежурной по кухне на мотороллере, загруженном железными емкостями, приехал муж. Рабочие опорожнили ведра, в бочки полетел и хлеб. За помощь каждому — пара «примин». Вечером еще две пачки «Примы» на всех. Теперь от санитаров, за молоко да за протирку полов. Кому–то родственники принесли цивильные сигареты типа «Ростов», «Наша марка». Алкаши менялись с удовольствием, за одну цивильную с фильтром две низкосортные. Интерес капитальный. Не соскучишься, если не сидеть сложа руки, не валяться целый день на кровати, глядя в потолок. После отбоя отобрали ребят покрепче. В приемное отделение поступила какая–то женщина, нужно на носилках доставить в психиатрический барак. Ею оказалась огромная толстая старуха под два метра ростом. Вчетвером мы едва оторвали от пола жалобно заскрипевшие носилки. Пока по грязи доволокли до корпуса умалишенных, чуть не оторвали руки, пот градом катился по щекам. Оказалось, старуха пыталась покончить жизнь самоубийством. Дочь объяснила, что перед этим на ее глазах то ли сын, то ли внук убил кого–то из родственников. По лестнице затащили тушу в отделение, затем, на последнем дыхании, в палату. Перевернули на едва не развалившуюся кровать. Старуха все звала дочь. На улице та рассчиталась с нами несколькими пачками «Беломора». В темноте мы побрели к своему корпусу. Заначка есть, значит, обмен продолжится, иначе кашель от сырой «Примы» доконает окончательно.

Утром не выписали никого. Умер очередной «кандидат». Заведующий отделением оформлял документы. Приехали родственники предыдущих покойников. Молдаванин с еще двумя помощниками вызвался их переодеть, перенести из морга в гроб на машине. Я снова попытался увильнуть. Прищурившись, врач долго присматривался ко мне:

— Завтра поедешь закапывать двух бомжей, — наконец сказал он. — А после поговорим о выписке.

— Я же в столовой, пищу раздаю.

— Ничего, помоешь руки с хлоркой.

— Но я старший, потому что молдаванин ушел в морг. Кто загрузит ребят работой?

— Оставишь кого–нибудь за себя. Молдаванин пойдет вместе с тобой. Все, больше никаких отговорок слушать не хочу.

Врач отвернулся, направился в кабинет. Ухмыльнувшись, санитар Леша хлопнул по плечу:

— Жмурики, чего их бояться. Жара, морг переполнен, трупы текут. Антисанитария.

Весь день ходил сам не свой. Работа валилась из рук. Ну не приспособлен для выполнения подобных дел. Не то что боюсь, гребую, как всякий нормальный человек. Вечером объявился недовольный молдаванин. Я пожаловался, надеясь на его защиту.

— Поговорю. Не знаю, зачем впечатлительного писателя посылать, — пообещал он. — Здесь другая арифметика. Мы переодели, побрили, загрузили в гробы нескольких покойников, а бабки, и немалые, получил медперсонал. Ни копейки не отслюнявили. Буду сейчас ругаться.

Деньги, десять тысяч, ему удалось выбить лишь после отбоя.

— Вот шакалы, минимум по сто пятьдесят — двести штук с трупа в карман положили, а мне всего червонец, — возмущался он, морщась как от зубной боли. — Покойники текут, жрать ничего не могу… Суки, на чай в здешнем ларьке не хватит. Шакалье…

Всю ночь я промаялся, сон не шел. Одно дело, когда умирают в палатах, другое копаться в морге. Молдаванин не ложился вовсе, сидел в коридоре, потягивая сигареты не переставая. Руки тряслись, лицо серое. Чифир не помогал. Лишь под утро, не раздеваясь, он прикорнул на краю кровати. Я задремал тоже.