Джозеф Хеллер - Что-то случилось
Мой мальчик больше со мной не разговаривает
Мой мальчик больше со мной не разговаривает, и я, кажется, этого не вынесу. (Похоже, он меня не любит.) Он перестал мне доверять.
Порой он меня отталкивает, и я чуть не плачу. Все время помню, как он резко меня оттолкнул, и сердце разрывается. Почему он перестал со мной говорить? Я хочу быть ему лучшим другом. Неужели он не понимает, что я люблю его, наверно, как никого на свете? Он рассказывал, раньше ему часто снилось, что дверь нашей комнаты заперта и он не может войти и увидеть нас. А теперь мне часто снится, что заперта дверь его комнаты и я не могу войти и увидеть его.
Вечером он отправляется спать и закрывает дверь, даже не пожелав мне спокойной ночи.
У меня голова идет кругом, все чувства засасывает какая-то воронка, водоворот. Мой мальчик уже не приходит ко мне так часто, как прежде, со всякими вопросами, и я теперь не знаю, о чем он думает, с кем дружит, какие игры больше любит, что ему трудно, когда он в школе и когда готовит дома уроки. Я расспрашиваю о Форджоне. И мой мальчик сердится на меня за это. Невозможно вытянуть из него ни слова сверх того, что он сам захочет рассказать, – это значит его оскорбить, или уж остается тайком кого-то о нем расспрашивать. (Уж не кажется ли ему, что я за ним шпионю?)
Однажды вечером он возвращается домой, когда уже стемнело, опоздав к ужину, глаза блестят, на щеках здоровый румянец, он весь разгорелся от движения, радостно взволнован и очень хорош собой.
– Сегодня в школе я лазал по канату, – объявляет он. – Почти до самого верха долез. Черт возьми. Наверняка мог бы коснуться потолка – если б хватило смелости держаться одной рукой, я бы дотянулся.
– А ты уже когда-нибудь дотягивался до потолка? – спрашиваю.
– Чего ты всегда про это спрашиваешь? – сердито выпаливает он и скрывается у себя в комнате.
Он все дальше отходит от меня, а я этого не хочу. Он от меня отгораживается. Я вижу, как затворяются двери его комнаты и комнаты дочери, и думаю о закрытых дверях на службе, и тошнотно вспоминаются все двери кладовок и стенных шкафов, которые мне приходилось открывать каждое утро и каждый вечер, когда мы еще снимали квартиру в Нью-Йорке и расставляли мышеловки с приманками, пытаясь поймать или убить окаянных мышей. Недоброе старое время.
– Помнишь, в городе у нас вдруг появились мыши? – говорю я жене.
– Не мыши, – возражает она. – У нас там были тараканы.
– И мыши тоже.
– Не было у нас никаких мышей.
– Как же, я еще боялся, что мне придется убить мышь журналом.
– Ну да, ты боялся их убивать. Тебе неприятно было наступить на таракана. Неприятно его раздавить. Почти всегда мне самой приходилось давить их домашними туфлями. А мне тоже было неприятно.
Может быть, она и ошибается.
В последнее время память меня подводит, пережитое путается с воображаемым, и надо встряхнуться, сделать над собой усилие, чтобы отделить одно от другого. Помню, в детстве я как-то проснулся с воплем: приснилось, будто в постели у меня полно тараканов, – вспыхнул свет, я проснулся, и все равно мне еще несколько минут чудилось, что они разбегаются по всей комнате и скрываются из глаз. Брат стал меня успокаивать (тот самый, который после однажды швырнул в меня куском угля) и сидел и ласково меня уговаривал, пока я наконец не перестал дрожать. У меня больше нет старшего брата. Кому-то из моих детей, уж не помню кому, много лет назад привиделся страшный сон, будто в кровать к нему заплыли зубастые рыбы, и я сразу вспомнил, что и меня когда-то мучили такие сны.
– Тут были рыбы, – жаловался я сквозь слезы, меня трясло. – Плавали по моему одеялу.
– Их больше нет, – терпеливо уговаривал брат. – Смотри получше, сам увидишь – нету.
– Их и раньше не было! – крикнул я все еще со слезами. – А все равно я их видел.
Я вижу то, чего нет. Бывало, я не мог уснуть, все прислушивался: вот-вот придут какие-то люди и украдут меня. И темноты боялся. В другом конце квартиры мне слышались невнятные стоны и плач. Я потихоньку выбирался из своей комнаты, и все стихало. Возвращался к себе – и опять мне то чаще, то реже это слышалось, пока, бывало, не сморит сон. Мой мальчик прежде тоже боялся темноты, но больше не боится. (Быть может, я его тогда больше любил. Наверно, он приносил мне больше радости, пока больше во мне нуждался.) Теперь он уже не возвращается домой, чуть стемнеет, иногда приходит так поздно, что я тревожусь, и, если мы не спросим, где он был и с кем, сам не скажет. Не хочу я, чтобы он от меня отгораживался.
– В этом году, когда будет в школе родительская неделя, я попробую потихоньку потолковать с Форджоне и с директором и расспросить про него, – говорю я жене.
– Он не хочет, чтобы ты в этом году приходил в школу. И хочет, чтобы я пришла не больше чем на час.
– Почему он мне об этом не сказал?
– Он сказал мне.
А дочь с одним из своих приятелей угнала мою машину: жене сказала, что я позволил покататься, а передо мной оправдывалась, будто мать не так ее поняла. И расплакалась, когда мы вдвоем ее уличили. Сказала, что мы вечно к ней придираемся. Что с моим мальчиком я всегда лучше обращался, чем с нею. Что ждет не дождется часа, когда кончит школу и уедет в колледж, лишь бы убраться от нас подальше. Что она прекрасно понимает – мы совсем не хотим, чтоб она с нами жила.
– Была бы у меня своя машина, так не пришлось бы врать, чтоб получить твою, – говорит она, всхлипывая.
Наверно, и правда рано или поздно я должен буду купить ей машину (не только ради нее, больше ради себя). Она возьмет меня измором. Хорошо, что бензин все дорожает, становится не по карману бедному рабочему люду, и на таких, как я и моя дочь, его хватит с избытком.
– По крайней мере она больше не встречается с тем мальчишкой, – говорит мне жена. – И она не пристрастилась к наркотикам.
– Думаешь, я ей верю?
– На машине она катается с подругами. Домой приходит не поздно. По субботам и воскресеньям теперь чаще сидит дома. Ты разве не заметил? – Жена уныло опускает голову, мешкает в невеселом раздумье. – Уж лучше бы удирала, как раньше. Ей нечем заняться.
Я увяз, я веду заведомо безнадежную борьбу. Все разыгрывается как по нотам. Я лучше чувствую себя на службе. Даже дома мне спокойнее (не бывает мне дома спокойно. Тут все неотвратимо идет вкривь и вкось. В нашей Фирме ничто не пойдет вкривь и вкось, все катится как по рельсам), спокойнее, когда могу всеми мыслями сосредоточиться на служебных делах, там у меня вполне определенные задачи, ясные и четкие обязанности. Я точно знаю, как надо поступать: сейчас мне надо держаться просто и дружески со всеми в моем отделе, даже с теми, от кого предстоит избавиться, но холодно и отчужденно со всеми подчиненными во всех отделениях нашей Фирмы в провинции. Никто не должен чувствовать себя прочно и твердо. Все должны с тревогой ждать, какие новые решения приняты будут за закрытыми дверями на заседаниях, в которых я тоже отныне участвую. (Я теперь властен возводить на престол и низвергать.) Подготовка к конференции идет полным ходом, потому что ни один из тех, кому поручена эта работа, не чувствует себя прочно и твердо. На меня смотрят с завистью, с надеждой, со страхом, ревниво, подозрительно, разочарованно. Моя маленькая секретарша поздравляет меня и надеется, я возьму ее с собой. А я не беру. Говорю ей, что она незаменима на своей теперешней должности. Гораздо более верным стражем будет мне секретарша Кейгла, она умеет куда убедительнее врать и куда искусней устроить, если надо, чтоб все было шито-крыто. В прежнем моем отделе у меня под началом имелись умница Шволл и слабак Холлоуэй, один смышленный молодой новичок, который не намерен у нас оставаться, один старый зануда, который не намерен выходить на пенсию, и еще трое – уж вовсе мелкая сошка, довольно прилежно исполняющая все, что ей велено, – и, переходя на новый пост, я со всеми с ними расстаюсь без малейшего сожаления. Мой новый кабинет пока что – комната без окон наискосок от Кейгла. Артур Бэрон и Гораций Уайт сказали Кейглу, он может оставаться в своем просторном кабинете до тех пор, пока он вообще остается в Фирме. (Ему не сказали, что в Фирме он сможет оставаться очень недолго.) Грин должен будет кем-то меня заменить. Интересно кем. Я еще не решил, как управляться с Грином. (Он покуда не так опасается меня, как я надеялся.)
– Есть у вас на примете кто-нибудь, кого можно поставить на ваше место? – довольно любезно спросил он в день моего вступления в новую должность, но что-то в его тоне меня насторожило. И не успел я кивнуть, он прибавил с веселым ехидством: – Я предпочел бы кого-нибудь получше вас.
– Тогда вам придется гораздо больше ему платить, – пошутил я.
– Буду рад и счастлив, дело того стоит! – отыгрывается Грин.
Он пока нисколько меня не боится, и, пожалуй, на первых порах надо будет с ним управляться, прикидываясь подхалимом.
– Ну а Кейгл? – мило осведомляется Грин. – Как вы полагаете, справится он, если его поставить вместо вас?
