М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
Павел взглянул поверх головы матери - на отца. Отец слушал.
- Я не сумасшедший, совсем нет. Наверное, мой дед и сумасшедший, раз он не умеет спрятаться и подготовить удар. Все видят, что он делает, им смешно. Они успели подготовиться, они уже придумали - куда деть его писания. Это пройдет по разряду легкого маразма, задвинут на дальнюю полку. Но я-то - я не сумасшедший, я просто на время спрятался от них. Никто не знает, какой сюрприз я им готовлю. Но такой день придет. Я только тебе открылся; Юлии и тебе. Ты меня не предашь?
И отец, которого Павел все это время видел перед собой, кивнул ему.
- Они расслабились, забыли, как больно бьет искусство. Их так долго искусство не било, что им уже кажется, оно и не умеет этого. Квадратики - умеет, голыми прыгать в фонтане - пожалуйста, а свести с ними, гадами, счеты - это искусству слабо. Они забыли, что искусство ничего не прощает, что искусство всегда судит - и будет судить. Им кажется, если я мечусь между двух женщин, если я стал светский потаскун, если министр Ситный позвал меня на обед, а я пришел, - им кажется: уже все в порядке. Еще один попался - вот что они думают. И Лиза, даже моя Лиза думает - что я принял эту жизнь, что я предал ее ради светской барышни. Но ты, моя мать, ты ведь знаешь, что родила меня не напрасно? Разве ты не знала всегда, когда я приходил к вам с Леонидом, сидел и молчал, - разве ты не знала, что я готовлю взрыв? И разве это не твоя кровь? Ты не примирилась с тем, что твоя жизнь прошла зря, значит, ты понимаешь, что я должен идти до конца. Я спрашиваю тебя - с кем ты будешь в этот день?
И Павел посмотрел на отца - правильно ли он говорит?
- Я пришел сегодня, потому что подходит срок. Я уже не буду старомодным реалистом, который не понимает значения милых квадратиков. Я взорву эту мерзость до основания, до самой последней детали, до самой маленькой неправды. Я назову всякую мелочь, я вспомню всякую подробность. Ты видишь сама, как они все мечутся, они запутались в своей круговой поруке. Твой муж бежит в министерство культуры и в КГБ, потому что не знает: перед кем отчитываться, кто правит бал? Кто сегодня больше занимается культурой, уж не КГБ ли? И кто сегодня больше строчит доносов - не министерство ли культуры? У них все пришло в негодность, они сварили суп, который сами не могут съесть - и сейчас самое время ударить. Скажи, я прав? - спросил он отца. И отец кивнул.
- Или вечером расскажешь все Леониду? Прижмешься к лиловому халату, залезешь к нему под одеяло, поцелуешь в бороду - и расскажешь, какой я хитрец. Работаю с галеристом Поставцом, участвую в выставках авангардистов, продаю рисунки в западные коллекции - а сам ненавижу их всех, да - презираю и ненавижу. Ненавижу их - дельцов, которые покупают мои рисунки, музейных директоров, которые лебезят перед деньгами. Ненавижу критиков, которые слюнявыми губами говорят то, чего ждут от них дельцы. Ты это расскажешь Леониду? Расскажешь ему, что пишу такие картины, которые сметут это позорное общество. Я добьюсь этой выставки, я получу этот зал - и тогда я повешу в нем такие картины, что они потрясут всех. Картины будут кричать со стен! Я соберу толпы зрителей - и зрители поймут и поверят, потому что настоящая картина не умеет лгать, и это видно. Вот что я готовлю - и это произойдет скоро, можешь предупредить Леонида. А он тебе скажет, что я просто опасный псих, и надо меня изолировать: перестать выставлять, выбросить из музейных списков. Они найдут способ ударить первыми, они будут спасать свое искусство - будут спасать свой покой, свои вернисажи, свои сделки, свои доходы, весь этот поганый мир, гнилой и потный, как потная простыня. И тогда сохранится в безопасности ваша игра в шарады, ваши буриме, ваши посиделки с Труффальдино, эта бесчестная страна, в которой надо рисовать квадратики, чтобы считалось, что ты умный и правдивый. Ты не предашь меня?
Отец ждал, что скажет мать, а мать молчала.
- Они уже почти запретили рисование, ты разве не знаешь? Они сделали хуже, они сделали так, что рисовать стало невозможно, они объявили рисованье неактуальным: сегодняшний день столь необычен, что рисованием его не передашь! Существует много других интересных занятий! Можно изобразить квадрат, можно плясать голым, можно совокупляться с хорьком - это имеет отношение к реальности. Министерство культуры, музеи, критики - все как один заняты тем, что говорят: рисования больше нет, делайте все что хотите, только не рисуйте, это вредно. Рисовать - значит выпасть из современности! И люди не хотят больше рисовать - ведь они хотят в современность! И люди разучились рисовать - а значит, разучились видеть. И каждый день им внушают: рисовать нельзя, это вчерашний день, забудьте, что существует рисование. Знаешь, зачем так сделали? Они, те, которые правят миром, - позвали обслугу и сказали обслуге: устройте так, чтобы нас никто не тревожил. И обслуга расстаралась - устроила. А знаешь, почему они испугались именно рисования? Потому что рисование расскажет, кто они на самом деле. Потому что рисование называет вещи просто и прямо, рисование, даже когда преувеличивает - говорит правду. Когда все - каждый гвоздь, каждый жест, каждое слово - фальшиво, то нельзя допустить, чтобы кто-то все это увидел и показал. Старые кокетки убирают из дома зеркала, мелкие диктаторы запрещают левые газеты - а что делает общество, если живет по фальшивым законам? Запрещает рисование. Ничего страшнее для этого мира нет, чем художник, который посмотрит - и нарисует.
Вот чем занимается Министерство культуры, вот чем занимается твой муж. Это и есть новая идеология. Они милые люди, твои сегодняшние друзья. Они знают, как себя вести за столом, а если наблюют, тут же извинятся. Они разговор поддержат, - правда? - и под гитару споют. Министр-то каков, милейший, компанейский человек. Много он украл или мало - это безразлично. Помнишь, был такой - Геббельс? Думаешь, у него когти были, и он людей пугал? А нынешние и вовсе - всем хотят нравиться. Задача Геббельса была несравненно более мелкой, чем задача сегодняшних идеологов. Геббельсу требовалось, чтобы локальная часть мира писала гимны - и только. Но если Геббельс завоюет весь мир - ему будет нужно совсем другое. Потребуется, чтобы никто больше не писал гимнов - порядок поддерживают разрозненными квадратиками, а не маршами. Вот, гляди, мы окружены тем, что называется современностью. Мы видим небольшие кусочки ее - каждый видит свой квадратик. Затем и нужно настоящее искусство, чтобы собрать наше зрение воедино. Если придет художник, он станет нашими общими глазами - увидит все сразу, покажет спрятанное. Спроси себя: если современность справедливая и хорошая, то кому понадобилось, чтобы современность не видела себя? Ведь кому-то это нужно?
Я сделаю такую выставку, которая все это взорвет. Люди снова увидят картины - они забыли, что бывают картины, а не значки, не закорючки, не инсталляции из горшочков с калом - но картины про людей и их поступки. И картины расскажут все, как есть. Ты не предашь меня?
И мать спросила его:
- Ты ради чего это делаешь? Ради славы? Из гордости?
- Нет, - ответил Павел, - это мой долг.
- У всякого человека долг прикрывает какое-то чувство. Сам долг - не чувство, долг - это мотор.
- Тогда, - ответил Павел, - ради любви. Так я понимаю любовь.
- В таком случае, почему ты думаешь, что тебя предам именно я?
33
Любую композицию в картине делает завершенным цвет неба - этот цвет играет роль не просто фона, на котором происходит действие, но последнего слова в повествовании, главного утверждения. Сила этого последнего утверждения такова, что сюжетные события картины отступают перед его значением. Так, в иконах трагичность сюжета искупается спокойствием небесной тверди, а в картинах Ренессанса рассредоточенные в перспективе цветные силуэты объединяются сиянием небес.
Цвет неба - то есть тот цвет, который обнимает все предметы, удаленные и близкие, тот цвет, который равно прикасается и к щеке Мадонны, но и к щеке Иуды, тот цвет, который является ответом на все цвета и все страсти сразу - этот цвет мог быть только одним: а именно золотым. Свет солнца, тот свет, что делает предметы и лица видимыми, тот свет, который сделал самое искусство возможным - это именно свет явлен нам в виде золотого фона небес. Золото - это скорее свет, нежели цвет, это скорее сияние, чем определенный оттенок, это скорее знак цвета, чем цвет сам по себе. И однако зрители - с некоторой долей условности - могут дать характеристику золотому цвету. Очевидно, что это теплый цвет - в некоторых иконах он накаляется до оранжевого, а в сиенских досках (например, Лоренцо Монако или Симоне Мартини) этот жар оттеняет характерную сиенскую зеленоватую бледность ликов; очевидно, что это яркий цвет - нет ни одного цвета в картине, который мог бы поспорить по интенсивности с золотым, и все цвета композиции представляются темными силуэтами на фоне сверкающих небес например, у венецианцев Виварини и Джамбоне, в луврском «Снятии с креста» неизвестного средневекового мастера); очевидно, что этот цвет ближе всего к интенсивному желтому кадмию - и образует естественную цветовую триаду с красными и синими одеждами Спасителя. Без этого логического завершения - христианская цветовая символика осталась бы неполной.
