Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Ладно, примеряй сразу обе, посмотрим, как вышло.
— По-моему, все хорошо. Спасибо огромное, без вас я бы всю зиму в городе проторчала.
— Кто делал! С тебя причитается.
— Может быть, чай поставить?
— Чего вскочила? Чаем не отделаешься. А талия у тебя, ё-моё, прямо рюмочкой! Двумя пальцами можно задушить. Слушай, а соседи видели, как я сюда пришел?
— Конечно.
— А что они скажут, если я у тебя на ночь останусь?
— При чем тут соседи?
— Ладно, не боись, сказал, не обижу — значит, не обижу. Ну-ка, сколько там натикало? Ого! Пол-одиннадцатого! Пора. А то мне мать такую баню устроит!
Объяснила, называется! Ничего-то он не понял. Чуть даже приставать не начал, как «техникумовский»! Ведь, казалось бы, старше меня на девять лет, должен быть в сто раз умнее, а самых простых вещей не понимает. Для него существует только раз и навсегда заведенный порядок: сначала целоваться, потом на танцы (или, может, наоборот?), потом остаться на ночь, потом жениться (или опять наоборот?).
А для меня это долгий совместный путь, который может привести в город — дружбу или деревню — товарищество, а может, в поселок — общая работа или в столицу — семью, в страну — дом. Или может окончиться тупиком.
Как же мне ему объяснить, что мне больно, когда из меня выдирают отдельные куски: глаза, ноги, талию, а остальное выкидывают.
Вот ведь, живем в одно время, в одном городе, а разговариваем на разных языках. Может быть, это потому, что время для разных людей течет по-разному? Может он замаскированный ровесник бабушки, Ксении, Елены Яковлевны? И если мне вдруг придется выйти за него замуж, он тут же сбросит кожу молодого человека и останется в оболочке дряхлого Кощея?
Представляю, как он прикует меня к камню в темной пещере и будет высасывать кровь. Пока я не превращусь в прозрачную тень и не растаю.
Бр— р, уж лучше жить с бабушкой.
Новый год — новые хлопоты.
Погадать бы, пустые или нет. Ну-ка, на тарелках папиного сервиза: да-нет, да-нет… Нет, сервиз правду о нашей жизни не скажет, он не для нас служит, а для гостей. Интересно, ему все равно, чьим гостям служить папиным или Анатолия Петровича?
— Мам, розовые сервировочные тарелки перемывать?
— Конечно.
— Бабушка! Зачем ты яйца режешь, они же не для салата, а для корзиночек!
— Какие еще, к черту, корзиночки? Гости на носу, а они обеи, как чумички, в халатах бегают!
— Мам, скажи ей…корзиночки из яиц для черной и красной икры!
— Некогда мне с вашими корзиночками чикаться, небось, икру и так за милую душу слопают!
— Мам, ну что она яйца портит!
— Ничего, мартышка, не нервничай, успеем: пока гости подтянутся, индейка дойдет, а я уже с салатом почти управилась.
— Идите, одевайтесь, я дорежу салат. Вечно дождутся последней минуты, а потом бегают хвост задравши!
— Бабушка права, пойдем, дочура, ты мне обещала волосы уложить.
Как бы индейка у бабушки не пригорела. И в салат она все крупными ломтями порежет, придется переделывать. Хорошо еще, Ксения с Еленой по своим телевизорам сидят, не лезут в каждое блюдо.
— Мам, может, мы зря столько готовим? Вдруг Данилевские не придут?
— С чего ты решила? Они общительные, любящие жизнь люди, почему бы им не приехать пообедать?
— И Илья Самуилович — это все-таки, папины друзья…
— Что ж с того, что папины друзья? Они же не мещане.
— Может, им неудобно встречаться с Анатолием Петровичем?
— Глупости, Анатолий Петрович человек их круга, а люди одного круга стоят выше семейных неурядиц.
— Тогда, может, приличнее было бы пригласить их не сюда, а к вам в студию?
— Нет, для первого раза тактичнее собраться на нейтральной территории: тут и молодежь, тут и бабушка — все по-семейному, без нарочитости.
Та— ак, интеллигентные люди -это те, кто умеет не заметить, как соус, пролитый на скатерть, так и подмену одного человека их круга другим.
— Идите сами смотрите свою дурацкую птицу, я никогда индеек не жарила! Не могли по-людски студню наварить да пирогов напечь. Кому говорю: хватит с волосами вертеться, молоденькую из себя изображать! И ты тоже — хоть бы жениха постеснялась!
— Ба, ну что ты праздник портишь. Ты только посмотри, какая мама молодая и красивая!
— Действительно, переоденься, зайка. А ты, мама, полежала бы, чтоб при гостях не охать.
Жени— их! Надо же быть такой дурой, чтобы согласиться пригласить Николая. Мало неудобств с бабушкой, старыми и новыми друзьями, так теперь еще и Николай. Его-то никто не собирается принимать в «свой круг», так зачем заставлять меня маяться?
— Ты что это, доча?
— Да вот считаю, сколько надо корзиночек: предположим, каждому по две — одну с красной и одну с черной икрой. Значит, нас трое, Анатолий Петрович с двумя художниками — еще трое. Данилевский такой огромный, что один заглотнет четыре, жена Бориса Федоровича фигуру бережет, а Илья Самуилович так поглощен своим кино, что никогда не видит, что ест.
— Хорошо, что напомнила про фильмы, пойду, поглажу простыню для экрана, а ты попроси Николая открыть консервы и вино.
— Да, забыла, еще Николай…
Интересно, как мама относится к моему жениху? Внешне преувеличенно вежливо, каждый раз подчеркивая интеллигентное невмешательство в чужую личную жизнь. Как будто у меня может быть личная жизнь?! Ну, а внутри? Никак? Может быть, она подспудно надеется, что муж «из простых» — самое то для меня? Будет на кого взвалить наш брошенный домище?
— Привет, тут скомандовали банки-бутылки откупоривать. Это я мигом.
— Добрый день, Николай, начните с крабов.
— Чего это ты перед гостями в такой балахон вырядилась?
Та— ак, теперь Колюня меня будет культуре учить…
— Вот-вот, скажи хоть ты ей, Николай, а то она неслух, ни в грош старенькую бабушку не ставит.
Господи, как же я умудрюсь перед гостями замазать грязные подтеки на обоях, прикрыть бабушкины комментарии и темно-зеленый парадный костюм Николая, закамуфлировать папиных друзей под маминых, богемных художников под бабушкиных приличных людей, и при этом выглядеть воспитанной девочкой, дочкой разносторонне одаренного отца и ученой матери? Уф! Такое только волшебницам под силу!
— Слушай, хватит тебе возиться с этими украшениями из моркови. Велено тащить салаты на стол.
— Хорошо, возьми меланжницу. Нет, нет, меланжница — это вон та ваза с перегородками. Я сейчас, только майонезом капну, как каплями росы.
— О-о-о! Какое чудное сочетание: яркие краски молодости и буйство гастрономических красок! Неужели все эти натюрморты созданы столь юными ручками?
— Прошу всех к столу, ибо нас с нетерпением ждет индейка в духовке. Как бы она не зачерствела из-за отсутствия внимания.
— Ни в коем случае! Разрешите мне на правах новоиспеченного отца сесть рядом с маленькой хозяйкой большого дома.
— Нет уж, позвольте вам этого, Анатолий Петрович, не позволить. Вам на правах новоиспеченного мужа придется сесть рядом с молодой женой. А вот мне, старику…
— Стыдись, Василий Павлович, у тебя жена только что из Парижа, а ты сразу порх — к юной барышне.
— Мария Григорьевна, сколько же вы провели в Париже?
— Месяц.
— О-о, месяц. Тогда уж если ревновать, то к Парижу!
— Нет, нет, я протестую, про Париж мы будем слушать долго и обстоятельно. А сейчас мне хотелось поздравить всех трех хозяек этого праздника с наступающим Новым годом и пожелать, чтобы их жизнь была такой же теплой и светящейся, как янтарь на этих ожерельях.
— Ах, какой чудный янтарь, неужели это магазинный?
— Нет, конечно. Я заказал его знакомому художнику в Паланге. Он сам собирает на взморье янтарь, сам его точит.
— Какая прелесть.
Дзинь! На тоненький усик гороха, который только-только почувствовал, что может сам расти, цепляясь за ниточки, повесили янтарное ожерелье. И стебелек тут же начал клониться, пригибаться к земле. Сломается? Поляжет? Нет, снова протянул усик, покачнулся, уцепился за папину посуду, за мамину индейку. Эх ты, горошина-хорошина, для тебя и бусинки, что булыжники на шее.
— Илья Самуилович, вы еще печеночный паштет не пробовали. Мария Григорьевна, корзиночки с икрой.
— После французских лягушачьих лапок Марию Григорьевну никакой икрой не удивишь.
— Неужели вы всерьез лягушек ели?
— Ну, лягушек не ела, а улиток было дело, пробовала.
— В ресторане?
— Нет, у миллионера на приеме.
— У МИЛЛИОНЕРА??
— Пожалуйста, если можно, по порядку: как вы вообще в Париж попали? Как вас выпустили?
— Как вас обратно впустили?
— Ну, это долгая история. У меня в Париже живет сестра.
— О-О-О!
— Двоюродная. Раньше, сами понимаете, иметь ТАМ сестру было нельзя. Я и не имела. А потом стало можно, и у меня ОБНАРУЖИЛАСЬ сестра. Через сорок лет получаю из Парижа официальное приглашение. Я, естественно, страшно испугалась. Как бы это не отразилось на работе Василия Павловича. Но он с кем надо посоветовался и твердо сказал: «Пользуйся моментом, поезжай. Когда еще занавес снова приоткроется?». «Поезжай», — а у меня ни одной тряпки, чтобы СООТВЕТСТВОВАТЬ. Ну, пока документы оформляли, пока то да се, я успела в Талине пошить кой чего. И представьте, первое, что меня в аэропорту спросила сестра: когда это я успела купить в Париже пальто?
