Дэвид Митчелл - Облачный атлас

Наведи пистолет». Билл Смок всего в нескольких ярдах.

Спусковой крючок не поддается указательному пальцу — затем вспышка, сопровождаемая невероятным грохотом, отшвыривает Билла Смока назад, и руки у него дергаются, как у марионетки.

Четвертое с конца мгновение жизни Джо Нейпира: он посылает вторую пулю в марионетку, силуэт которой выхвачен звездами. К нему приходит непрошеное слово — Сильваплана.

Третье с конца: тело Билла Смока скользит на пол каюты.

Второе с конца: встроенные электронные часы перепрыгивают с 21.57 на 21.58.

Глаза Нейпира закатываются, новорожденный солнечный свет наискось пробивается сквозь древние дубы и танцует на затерянной реке. «Смотри, Джо, цапли».

69

Окружная больница Суоннекке. В палате Марго Рокер Хестер Ван Зандт смотрит на свои часы. 21.57. Приемное время заканчивается ровно в десять.

— Еще одно на посошок, а, Марго? — Посетительница бросает взгляд на свою находящуюся в коме подругу, затем листает «Антологию американской поэзии». — Немного Эмерсона? Ах да! Вот это помнишь? Это ты мне его в первый раз показала.

Убитый мнит, что он убит, иубийца мнит, что пролил кровь, —от них пути мои сокрыты,какими вновь иду и вновь.

Близки мне давние дороги,и тьма, что солнца свет, влечет;со мной отринутые боги,равны позор мне и почет.

Пусть кто-то жаждет отдалиться —лишь я крыла дарую им;я рад в сомненьях усомниться,я сам — брамина древний гимн.

Вотще стучат в мою обительи Семь Святых…[222]

— Марго? Марго? Марго!

Веки Марго Рокер вибрируют, словно в «быстром сне». Из гортани ее вырывается стон. Она глотает воздух, затем глаза ее широко открываются, и она часто мигает ими, в смятении и тревоге глядя на трубочки в своем носу. Хестер Ван Зандт тоже испугана, но и полна надежды.

— Марго! Ты меня слышишь? Марго!

Глаза пациентки устремляются на давнюю подругу, и она, расслабляясь, опускает голову на подушку.

— Да слышу, слышу я тебя, Хестер, ведь ты, черт возьми, орешь мне прямо в ухо.

70

Среди пара и гвалта закусочной «Белоснежка» Луиза Рей просматривает выпуск «Вестерн мессенджер» за 1 октября.

Представитель полицейского департамента Буэнас-Йербаса подтвердил, что вновь назначенный президент Приморской энергетической корпорации и бывший Федеральный уполномоченный по энергетике Ллойд Хукс бежал из страны, лишившись залога в четверть миллиона долларов, внесенного в понедельник. Последний поворот в «Энергейте» произошел на следующий день после того, как Хукс поклялся «сохранить доброе имя — свое и великой американской компании — среди потоков гнусной лжи». Президент Форд вступил в эту схватку на пресс-конференции в Белом доме, осуждая своего бывшего советника и дистанцируясь от него как от назначенца Никсона. «Моя администрация не делает различий между правонарушителями. Мы искореним проходимцев, позорящих корпоративную Америку, и накажем их со всей строгостью закона».

Исчезновение Ллойда Хукса, которое многие наблюдатели сочли признанием вины, является последним поворотом в серии разоблачений, вызванной инцидентом 16 сентября на Королевской эспланаде мыса Йербас. Напомним, что тогда друг друга застрелили Джо Нейпир и Билл Смок, офицеры безопасности АЭС на острове Суоннекке, построенной Приморской корпорацией и вызвавшей волну критики. Свидетельница Луиза Рей, корреспондент нашей газеты, вызвала полицию на место преступления. Расследование затем распространилось на случившееся в прошлом месяце убийство британского инженера-ядерщика и консультанта Приморской корпорации доктора Руфуса Сиксмита, крушение самолета бывшего президента Приморской корпорации Альберто Гримальди над Пенсильванией, имевшее место две недели назад, и взрыв в Третьем банке Калифорнии в центре Буэнас-Йербаса, унесший жизни двоих человек. В связи с заговором были обвинены пятеро директоров Приморской корпорации, двое из них покончили с собой. Трое остальных, включая вице-президента Уильяма Уили, согласились давать показания против Приморской корпорации.

Арест Ллойда Хукса два дня назад был расценен как признание правоты нашей газеты, поддержавшей разоблачения Луизы Рей в ходе этого огромного скандала, первоначально заклейменные Уильямом Уили как «клеветнические фантазии, почерпнутые из детективных романов и ни в коей мере не достойные серьезного ответа».

Продолж. на с. 2, подробное изложение на с. 5, комментарии на с. 11

— Первая полоса! — Барт наливает Луизе кофе. — Лестер бы страшно тобой гордился.

— Он сказал бы, что я просто журналистка, выполняющая свою работу.

— Да, Луиза, именно так и сказал бы!

«Энергейт» больше не является ее сенсацией. На Суоннекке кишат репортеры, члены Сенатской комиссии, агенты ФБР, полиция округа и голливудские сценаристы. Блок «Би» законсервирован, строительство блока «Си» приостановлено.

Луиза снова достает открытку от Хавьера. На ней изображены три НЛО, делающих «горку» под Золотыми Воротами:

Привет Луиза, здесь все классно только мы теперь живем в своем доме, так что я не могу прыгать по балконам чтоб навестить друзей. Пол (это Человек-волк только мама говорит что мне нельзя больше так его называть хотя ему это типа нравится) берет меня завтра на распродажу марок, а потом я смогу выбрать какой краской хотел бы чтобы покрасили мою комнату и готовит он лучше чем мама. Не забывай обо мне только потому что ты теперь такая известная, ладно? Хави.

Еще в почте имеется пакет от Меган Сиксмит, присланный по просьбе Луизы. В нем лежат последние восемь писем Роберта Фробишера своему другу Руфусу Сиксмиту. Луиза вскрывает пакет пластиковым ножом. Вытаскивает один из пожелтевших конвертов, на почтовом штемпеле которого значится «10 октября 1931», прижимает его к носу и вдыхает. «Интересно, молекулы шато Зедельгем и рук Роберта Фробишера, дремавшие в этой бумаге сорок четыре года, — кружатся ли они теперь в моих легких, в моей крови?»

Кто может сказать?

Письма из Зедельгема

Шато Зедельгем

10-Х-1931

Сиксмит,

Эйрс три дня как в постели, оглушен морфием, но кричит от боли. От треволнений и тревог у всех голова идет кругом. Доктор Эгрет предупреждает меня и И. не путать вновь обретенную Эйрсом joie de vivre[223] в музыке с подлинным здоровьем и запрещает В. Э. работать на одре болезни. У меня от доктора Эгрета мурашки по коже. Каждый раз, встречая шарлатана, хоть немного, да подозреваю: вдруг он обдумывает, как бы половчее меня обобрать?

С головой ушел в свою собственную музыку. Звучит жестоко, но когда Хендрик приходит к завтраку и говорит мне: «Не сегодня, Роберт», — я чувствую едва ли не облегчение. Прошлую ночь провел в работе над громовым аллегро для виолончели, освещаемым взрывчатыми триолями. Тишина, акцентированная опасными мышеловками. Помню, церковные часы пробили три пополуночи. «Где-то далеко ухал филин, — говорит Гекльберри Финн, — значит, кто-то умер; слышно было, как кричит козодой и воет собака, — значит, кто-то скоро умрет».[224] Вечно она меня преследует, эта фраза. Что помню дальше, так это Люсиль — она растягивала возле окна полотнища яркого света. Внизу, сказала она мне, меня ждет Морти Дондт, готовый к поездке. Думал, я сплю, но оказалось, что нет. Все лицо было словно покрыто коркой, и несколько мгновений не мог бы сказать, как меня зовут. Проворчал, что не хочу никуда ехать с Морти Дондтом, что хочу спать и что мне и без того есть чем заняться.

— Но на прошлой неделе вы договорились на сегодня! — возразила Люсиль.

Я вспомнил. Умылся, надел все свежее и побрился. Послал Люсиль за мальчиком, чтобы тот начистил мне туфли. Когда спустился к завтраку, дружелюбный торговец украшениями курил сигару и читал «Таймс».

— Не торопитесь, — сказал он мне, когда я извинился за свою медлительность. — Там, куда мы едем, никто не заметит, рано мы приехали или поздно.

Миссис Виллемс принесла мне завтрак, а за ней влетела И. Она не забыла, что это за день: вручила мне огромный букет белых роз, перевязанный черной лентой, и улыбнулась совсем как раньше.

Дондт водит темно-красный «Бугатти-ройял-41» 1927 года выпуска,[225] вот это, Сиксмит, резвая штуковина! Идет, как хорошо смазанный дьявол — до пятидесяти по щебенке, — и оборудован мощным клаксоном, на который Дондт нажимает при малейшей возможности. Чудный был день для мрачной поездки. Чем ближе к линии фронта, тем, естественно, более разоренной становится местность. За Руселаре земля все сильнее покрывается шрамоподобными кратерами, крест-накрест пересекающими полузасыпанные траншеи, и выжженными пятнами, на которых не приживаются даже сорняки. Редкие деревья, все еще видные там и сям, при касании оказываются безжизненным древесным углем. Разрозненная путаница зелени на этой земле меньше походит на природу возрожденную, нежели на природу, пораженную ложномучнистой росой. Перекрывая рев двигателя, Дондт прокричал, что фермеры все еще не решаются пахать в этих местах, опасаясь неразорвавшихся снарядов. Невозможно ехать мимо, не думая о том, как плотно лежат здесь люди. В любой момент может быть дан приказ о наступлении, и пехотинцы поднимутся из земли, отряхивая с себя порошкообразную почву. Тринадцать лет, миновавших после Перемирия, кажутся здесь столькими же часами, не больше.