Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Соседи-соседки поспешно поправили Карлику воротничок, отряхнули соринку; пес ждал, когда кончат.

Строгий задумчивый взгляд сенбернара в пространство был вовремя понят всей свитой. Лязгая наперегонки медалями за безупречную службу, собаки свиты напали на пьяных и подняли хай.

Пьяные люди покинули холл вперемешку друг с другом, а сенбернар, очевидно, довольный таким поворотом событий, бесшумно пропал в боковые стеклянные двери. Туда же за ним, — соблюдая дистанцию на расстоянии запаха шефа, — помчались другие собаки. Вдруг вошла Помезана.

— Здравствуй! — Карлик открыл одну важную в ней перемену.

Какими пушистыми стали глаза Помезаны!..

Сестра поразительно похудела, вся она как-то уменьшилась, но без ущерба себе. При этом ее худоба придала простоту ей — не бедность, а женскую детскость. Лицо Помезаны, мускулы, плечи, линии спелого тела теперь обозначены были по-новому, более ярко, смелее. Карлик подумал, что хорошо это. Ранее Карлик испытывал к ней сострадание. Ранее муки от уязвимой публично ее наготы заставляли его подавлять у себя все остальные эмоции. И вот уже Карлик был счастлив, а те непонятные, те неприятные прежние чувства уже и не помнил. Сейчас как-никак самый близкий по крови, родной для него человек достоверно в уместной своей наготе находился с ним рядом. Карлик еще раз подумал, что все хорошо это. Иначе он сам захотел бы раздеть ее так. После тревог и тоски, после той несравненной тоски, несравнимой тоски все равно захотел бы раздеть ее, но, пожалуй, не смог бы осмелиться, чтобы ее не обидеть каким-нибудь грубым и ложным намеком, — а значит, не мог бы тогда убедиться, что с ней все в порядке, цела и здорова.

Ее нагота была крайне условной. Все то, что естественно и настояще, замаскировано в этой условности. Все то, что, казалось бы, здесь пребывает снаружи на самом виду, это все нас дурачит. Оно, вопреки вероломному здравому смыслу, непознаваемое. Не поддается постичь его полностью. Тайны, лишь их обнаружишь, скрываются в большие тайны, которые также скрываются в новые большие тайны, которым не будет конца, покуда она не захочет, чтобы они перестали быть тайнами.

— Здравствуй! — Она зажмурилась для поцелуя.

Карлик обычно целовал ее в щечку, при этом всегда был готов на попятную в случае надобности, а тут откровенно губами он замер на влажных ее губах и не дрогнул. Она, еще больше зажмурясь, легонько раздвинула губы.

Раньше она никогда не выказывала перед ним своей радости этим особенным способом жмуриться при поцелуе, — а знай Карлик раньше про эту ее наклонность, он целовал бы ее только в губы и в зубы.

— Слышу, залаяли стервы! — жутко сказал возле них чужой человеческий голос, приплясывая. — Ну, я с первым лаем насторожился — и бац — сюда к вам!

Этот голос возник неожиданно из пустоты. Сам по себе, из ничего, он, конечно, возникнуть не мог, и возник изо рта того места, где находился доселе. Пристанищем голоса был шут гороховый в тоге римлянина. Сам шут ничего не значил, — был бос и плешив и босыми ногами приплясывал по полу, точно по снегу, — а нервничал в нем натуральный живой человеческий голос.

Шут заходил то с одной стороны, то с другой — поудобнее, чтобы попасть на глаза Помезане.

— Зять, — поклонился шут Карлику.

— Чего прискакал-то? — спросила шута Помезана строго.

— Тоже хочу целоваться. — Шут скорчил сиротскую рожу заплакать. — Когда мы начнем это?

Карлик не мог определиться, не мог убедить себя, кто перед ним. Особенно Карликом не принимались в Илларионе мальчиковые уши монарха на голове-булыжнике.

Вот так история, — ну и монарх!..

Слезоточивый такой.

— Твой тазик еще на стене? — спросила Помезана.

— Щит? — Илларион подбоченился. — Принести?

— Нет, иди позвони головой.

— В щит? — Илларион засеменил в направлении боковых стеклянных дверей, но по дороге туда запутался босыми ногами в одеяле, в котором соседи-соседки похитили давеча Карлика. — Что мне за препятствие?

— Дай, — приказала Помезана. — Мое одеяло.

— Какое же тут одеяло? — Монарх поводил подбородком по одеялу. — Скульптура!..

— Ты чего хочешь?

— Отолью ее копию из туалетного мыла, но, как там получится пуп, обещать не берусь, потому что премудрости много в тончайших извилинах у повитухи накручено…

— Сопливый, не смей утираться моим одеялом!..

— Я никогда еще не целовался… Ни разу…

Сантехник Эн-тик считал себя сыном этого века.

Эн-тик один на один многолетне вел схватку со всей клиентурой.

В своих коммунальных окопах его продажная клиентура чуждалась визитов полезного специалиста по части водопровода и канализации, — недешево ей обходился этот сантехник Эн-тик, — не дать чаевых ему было нельзя, а давать было жалко. Но Эн-тик умел приставать к населению микрорайона с починкой домашних исправных кранов, унитазов и моек, идейно желая народу добра в окружении данных удобств. Эн-тик требовал страшно высокую мзду за свои трудовые потуги. Он требовал этого на основании, что, мол, не смеет никак огорчать клиентуру намеками на ее несостоятельность и нищету, — он возвеличивал вас, когда бил по карману.

Не схватка, но пытка с обеих сторон.

Однажды сантехник Эн-тик очутился нечаянно где-то вблизи той самой башни:

— Загляну-ка, пожалуй, по профилактике да поживлюсь чем пошлют…

Башня стояла незапертой. Сантехник пролез в элеваторный узел, помазал техническим жиром штурвалы задвижек для плавного пуска системы, пошел искать кассу внештатного фонда… На всякий спортивный случай, дабы не заартачилась эта касса, сантехник оставил в подвале крошечную протечку воды в трубе отопления. Труба грустно булькала. Ежели касса хорошая, сильная касса, трубу можно будет заткнуть опосля. Ежели в кассе у них одни воры, — труба пусть останется с дыркой под вопросом и назидает.

В игрушечном зале сантехник набрел на бесхозную свалку сокровищ в чехлах паутины, списанных, видимо, в лом. Эн-тик практично наметил изъять отсюда себе на комод скульптурку какого-нибудь вождишки без крена. Когда гости жены придут оглядеть обстановку в Эн-тиковой квартире, пусть они долго думают, видя, что за вождишка. Пусть ахнут, умеет Эн-тик жить, вот и нажил его. Хотя, конечно, хорошим гостям, чтобы ахнуть, едва ли довольно вождишки числом в одну штуку. В коллекцию следует брать их побольше — больше надо вождей, потому раз такие дела, что никто из охраны порядка сейчас не присутствует.

Эн-тик порвал на ближайшей к нему голове паутину, и вдруг на него посмотрели глаза экспоната, неведомо что повествуя…

Два желвака — как замазка. Нет, где как замазка? В обеих глазницах жевалась иродски какая-то жвачка — то лезла наружу, то вспять уползала.

— Карл, это вы или кто? — спросила голова по-женски. — Давненько не было видно…

— Маманя, где касса пособия? — сантехник окаменел. — Они треху должны — вот курьез!..

Оживились тогда в паутиновых гнездах и прочие головы, — как пауки, — неумело чихая в сантехника пылью, начали перехихикиваться между собой заговорщицки. Эн-тик жалел, что нет палки железной. Без оружия немыслимо было уйти невредимым отсюда. Вряд ли поверят и вряд ли отпустят его просто так на клозетное прежнее поприще.

Эн-тик интуитивно сделал себе надлежаще весьма примитивную физиономию, какие сейчас наблюдал у вождей, встал явочно рядом с ними, как их однопех, и соратник, и собутыльник.

По ночам на монарха нападал адский грохот в груди.

Сердце, стучавшее, как на кузнечном заводе кувалда, мешало монарху заснуть, как дубина какому-нибудь замухрышке.

Вот, ужо, поломаются старые квелые ребра в этом вертепе, боялся монарх.

Или одним из ударов однажды себя свалит с ног, если вскочишь внезапно вслепую с постели до ветру.

Вполне.

Ты метишь присесть, а тебя — шарнет оземь…

Ни свет ни заря монарх устремлялся во двор, ожидая выхода Помезаны, хотя знал, она спит — и не скоро проспится.

Днем он, истощенный погоней за феей, мяукал и делал уродские смирные стойки.

Бывали нелепые дни, когда — кособоко замрет и мяукает.

Он изводил и преследовал юную жертву — не узнавал никого, кроме феи.

Монарх игнорировал алчные жалобы подданных или насущные просьбы людей, не понимая, какого рожна тем еще не хватает.

Илларион упразднил и приемы сановников.

— А разве мне польза с того, что — диктатор? Один ишачу за всех и не заслужил себе фею…

Когда — неизвестно, днем или ночью, созрела коварная мысль улизнуть из удела страданий.

— Хочешь орден Архигорбатого третьей степени, как у меня? — спросил он Андрюху. — Тогда, гад, угоди мне! Три дня сроку даю. Пугнешь ее, пугнешь ее так, как придумаешь сам, только чтобы она затряслась и поверила, дескать, ей крышка…