Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
— Бог ты мой, женщина! — воскликнул мистер Бринкли. — Когда ты будешь держать свой проклятый язык за зубами?
— Не болтай чепухи, — сказала миссис Бринкли.
— Ну, большое спасибо, — сказали Кренстоны, направляясь к двери. Пожалуй, мы, как всегда, поедем по скоростной магистрали.
И они ушли.
— Ну ты и напутала, — сказал мистер Бринкли. — Не понимаю, с чего ты взяла, что умеешь объяснять дорогу. Ты ведь способна заблудиться у собственного дома.
— Если бы они поехали так, как я им говорила с самого начала, огрызнулась миссис Бринкли, — все было бы в порядке. Никакой стройки у запретной зоны нет. Ты все это просто выдумал.
— Ничего подобного, — сказал мистер Бринкли. — Я был там в четверг. Там все вокруг изрыто.
— В четверг ты лежал в постели с насморком, — сказала миссис Бринкли. Мне пришлось подавать тебе еду.
— Ну, нам, пожалуй, пора идти, — сказал Каверли. — Все было страшно мило, и большое вам спасибо.
— Если бы ты научилась держать язык за зубами, — закричал мистер Бринкли жене, — все были бы тебе очень благодарны! Тебе нельзя позволять править машиной, не говоря уже о том, чтобы объяснять людям дорогу.
— Спасибо, — робко сказала Бетси в дверях.
— А кто в прошлом году разбил машину? — вопила миссис Бринкли. — Кто из нас разбил машину? Ну-ка скажи!
Каверли и Бетси шли домой, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться, и эта прогулка кончилась, как и все другие.
21
Каверли больше не видел Камерона. Несколько дней он убил на то, что, сидя за письменным столом, отделывал его вступительную речь о небесных светилах. Однажды утром Каверли было ведено явиться в отдел безопасности. Он думал, что его обвинят в утере портфеля, и беспокоился, не арестуют ли его. Он принадлежал к числу людей, страдающих от непомерно развитого чувства вины, которое, подобно огромному синяку, скрытому одеждой, может не причинять боли, пока к нему не притронутся; но стоит задеть этот синяк, и человек от боли лишается всякого соображения. Каверли был образцом провинциальных добродетелей — правдивый, пунктуальный, нравственно чистоплотный и мужественный, — но стоило какой-нибудь могущественной длани общества указать на него перстом как на правонарушителя, и чувство собственного достоинства сразу покидало его. Да-да, он был грешник. Это он убил посла, заложил украденные драгоценности и продал «синьку» врагу. Подходя к помещению отдела безопасности, он чувствовал себя глубоко виновным. Он вошел в длинный коридор, выкрашенный в ярко-желтый цвет; впереди него стояли с десяток мужчин и женщин. Обстановка напоминала приемную терапевта или дантиста, приемную консула, коридор муниципалитета, контору по пайку, казалось, эта комната для ожидания занимает в мире на удивление большое место. Одного за другим мужчин и женщин вызывали по фамилии и впускали в дверь, находившуюся в конце желтого коридора. Ни один из них не возвращался, так что, очевидно, существовал другой выход, но Каверли их исчезновение казалось зловещим. Наконец его вызвали, и хорошенькая секретарша, на лице которой навеки застыло осуждающее и мрачное выражение, ввела его в просторный кабинет, похожий на старомодный зал суда. Там на возвышении в креслах сидели полковник и двое штатских. Внизу у возвышения сидел секретарь. Слева в стойке стоял американский флаг. Он был из тяжелого шелка с золотой бахромой и никогда не покидал своего места, даже для торжественного парада в самую благоприятную погоду.
— Каверли Уопшот? — спросил полковник.
— Да, сэр.
— Прошу вас, дайте мне ваш допуск.
— Пожалуйста, сэр. — Каверли протянул свой допуск.
— Знаете ли вы некую мисс Гонору Уопшот с Бот-стрит из Сент-Ботолфса?
— Эта улица называется Бот-стрит, сэр.
— Вы знаете эту даму?
— Да, сэр. Я знал ее всю жизнь. Она моя тетка.
— Почему вы не сообщили нашему отделу о том, что ей предъявлено уголовное обвинение?
— Ей? Обвинение? (Что она могла сделать? — подумал Каверли. Поджог? Поймана на краже в магазине стандартных цеп? Купила автомобиль и врезалась на нем в толпу?) Я ничего не знаю о том, что ей предъявлено уголовное обвинение, — сказал он вслух. — Она писала мне относительно падуба, что растет у нее за домом. На нем появилась какая-то ржа, и она хочет его опрыскать. Вот и все, что я о ней знаю. Не можете ли вы мне сказать, в чем ее обвиняют?
— Нет. Могу только сказать, что вы временно лишаетесь допуска.
— Но, полковник, я ничего не понимаю. Она ведь старуха, и не могу же я нести ответственность за ее поступки. Имею я право жаловаться? То есть существует ли у меня какая-нибудь возможность жаловаться?
— Вы можете обжаловать это решение через отдел Камерона.
— Но без допуска я никуда не смогу попасть, сэр. Я даже в мужскую уборную не попаду.
Секретарь заполнил бланк, сходный по виду с разрешением на рыбную ловлю, и протянул его Каверли. Это был, как он прочел, временный допуск сроком на десять дней. Он поблагодарил секретаря и вышел в боковую дверь, между тем как в комнату впустили очередного служащего, навлекшего на себя подозрение.
Каверли пошел прямо в отдел Камерона, но секретарша сказала ему, что старика ученого нет в городе, он уехал по крайней мере недели на две.
Тогда Каверли спросил, нельзя ли повидать Браннера, ученого, который завтракал с ним в Атлантик-Сити, и девушка проводила его в кабинет Браннера. На Браннере был кашемировый свитер, под стать его рангу; он сидел перед листом цветного картона, испещренного уравнениями, тут же была приписка: «Не забыть купить теннисные туфли». На письменном столе у Браннера стояла ваза с восковой розой. Каверли рассказал Браннеру о своей беде, и Браннер сочувственно выслушал его.
— Вы никогда не имели дела с секретными материалами, не так ли? спросил он. — В такого рода случаях старик охотно вмешивается. В прошлом году уволили сторожа из вычислительного центра, так как его мать во время второй мировой войны якобы очень короткое время зарабатывала себе на жизнь проституцией.
Браннер, извинившись, вышел из комнаты и вернулся с еще одним членом руководящей группы. Камерон был в Вашингтоне, а оттуда должен был вылететь в Нью-Дели. Оба ученых предложили Каверли слетать в Вашингтон и поймать старика там.
— Он как будто хорошо к вам относится, — сказал Браннер, — и, если вы с ним поговорите, он может по крайней мере добиться, чтобы ваш временный допуск продлили до его возвращения. Он будет там на разборе какого-то дела в конгрессе в десять утра. Комната семьсот шестьдесят три.
Браннер записал номер комнаты и передал бумажку Каверли.
— Если вы придете пораньше, вам, может быть, удастся поговорить с ним, прежде чем он уйдет на заседание комиссии. Едва ли там будет много народу. В этом году его допрашивают семнадцатый раз, так что интерес к нему несколько поубавился.
22
Каверли сильно сомневался, захочет ли Камерон разговаривать с ним после их последней встречи; однако других шансов у Каверли, по-видимому, не было, и он все-таки решил попытать счастья; больше всего его возмущало самодурство сотрудников отдела безопасности, которые способны были увидеть в эксцентрических выходках его старой тетки угрозу национальной безопасности. В тот же вечер Каверли вылетел в Вашингтон и утром явился в комнату семьсот шестьдесят три. Временный допуск сыграл свою роль, и его пропустили без всяких помех. Публики было очень мало. В четверть одиннадцатого Камерон вошел через другую дверь и сразу же направился к месту для свидетелей. В руках он нес что-то вроде футляра для скрипки. Председательствующий немедленно приступил к допросу, и Каверли восхитился поразительным самообладанием своего шефа и густотой его бровей.
— Доктор Камерон?
— Да, сэр. — В зале заседаний ни у кого другого не было такого приятного, властного и мужественного голоса.
— Знакома ли вам фамилия Браччани?
— Я уже отвечал на этот вопрос. Мой ответ занесен в протокол.
— Протоколы предыдущих заседаний не имеют никакого отношения к сегодняшнему. Я запросил протоколы прежних слушаний, но получил отказ. Знакома вам фамилия Браччани?
— Я не вижу никакого смысла в том, что меня повторно вызывают в Вашингтон для того, чтобы отвечать на одни и те же вопросы, — сказал доктор.
— Вам знакома фамилия Браччани?
— Да.
— В какой связи?
— Это была моя собственная фамилия. Ее изменил на фамилию Камерон судья Сазерленд в Кливленде, штат Огайо, в тысяча девятьсот тридцать втором году.
— Браччани — это фамилия вашего отца?
— Да.
— Ваш отец был иммигрант?
— Все это вам известно.
— Я уже сказал вам, доктор Камерон, что коллеги отказались предоставить мне протоколы прежних заседаний.
