Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)
— Это, надеюсь, исключает для тебя надобность в народном суде…
Вера Николаевна молча пожала плечами, опустилась в кресло и стала смотреть в сторону.
Чуть приотворилась дверь, и в узкую щелку протиснулся Борька. Не заметив отца, он медленно, как бы нехотя, подошел к матери и несмело потрогал ее за колено.
— Мама, я кушать хочу. А бабушки дома нету…
Вера Николаевна не шевельнулась. Борька подождал, обиженно всхлипнул, но не заплакал. Он еще подождал немного и пошел к двери. Скороходов тихо позвал:
— Сынок!
Борька обернулся на голос, радостно засмеялся и кинулся к Петру Ильичу. Скороходов крепко прижал его к груди и опять стал смотреть в окно. Под утренним солнцем дымился только что политый водой асфальт. По нему стремительно проносились автомобили. По тротуарам шли люди.
Вечером, возвращаясь с работы, Скороходов думал, что все, наконец, кончилось, что теперь ему будет легче. Еще днем, встретив на территории завода возвратившегося с обеденного перерыва Потапова, Скороходов по его лицу понял, что Веры Николаевны дома уже нет. Но, переступив порог квартиры, ощутил вдруг смертельную тяжесть, почувствовал всю нелепость своего положения. Как же дальше жить?
Вещи были в беспорядке разбросаны по комнате. Платья Веры Николаевны, ее портрет, стоявший на комоде в рамке из грушевого дерева, исчезли. На полу валялся женским капроновый чулок. Петр Ильич опустился в кресло, где утром сидела Вера Николаевна, и долго, ни о чем не думая, смотрел на этот чулок.
В чувство Скороходова привел Борька. Он появился откуда-то внезапно, словно вылез из-под кресла, молча забрался на колени отца и затих. Скороходов тревожно заглянул ему в лицо.
— Ты чего, сынок?
— Я ничего, папа. Я жалею тебя. Бабушка сказала, что ты несчастный.
Петр Ильич качнулся в кресле. Но ему показалось, что не он качнулся, а вещи, находящиеся в комнате, вдруг сдвинулись со своих мест и поплыли куда-то.
Потом, придя в себя, долго сидел, смотрел в одну точку.
Через несколько минут Борька уснул, уткнувшись в плечо Скороходову. Петр Ильич еще посидел, затем осторожно встал, прошел в спальню, положил сына в кроватку. Борька неожиданно проснулся и пролепетал:
— Спатиньки хочу…
Слово «спатиньки» Борька, очевидно, перенял у старушки Потаповой. Именно так: «Спатиньки ляжем сейчас, спатиньки…» приговаривала она, помогая Петру Ильичу укладывать Борьку в постель в те вечера, когда Веры Николаевны не было дома. А не было дома ее довольно часто, чуть ли не каждый день.
Скороходов поправил одеяло, хотел было выйти из спальни, как Борька опять открыл глаза:
— А бабуся не поцелует меня сегодня?
— Нет, сынок, она ушла… Нет ее дома, — неумело соврал Пëтр Ильич. — Ты спи, Боренька.
— Ага, знаю. Она говорила, что за вареньем в магазин пойдет. А то мы все съели сегодня за обедом — я, дедушка и бабуся, — сообщил Борька.
Он несколько секунд помолчал, перевернулся на бок, совсем как взрослый подложил ладошки под голову и спросил:
— А бабушки всегда лучше, чем мамы?
Скороходов не знал, что ответить на такой вопрос. Да Борька и не требовал ответа. Он смотрел в сторону, на синеющие окна, редко и медленно моргая. Петру Ильичу показалось, что в голубеньких глазах сына появилось выражение задумчивости, совсем не свойственное его возрасту.
Может быть, Борька и в самом деле пытался решить что-то в своем детском, только-только начавшем проясняться уме. Но это ему было еще не под силу. Он моргал все медленнее и медленнее, пока крепкий сон окончательно не сомкнул ему веки.
«А ведь он, пожалуй… через неделю и не вспомнит про мать», — подумал Скороходов, и на минуту ему стало легче. Но только на минуту.
В тот же вечер к нему зашел старик Потапов.
— Не переживай, Петр Ильич, — говорил старый бухгалтер, стараясь вложить в слова как можно больше теплоты и участия. Скороходов заметил это и усмехнулся. Впрочем, он был рад, что Потапов зашел: вдвоем все-таки легче.
— По всему видать, к лучшему это, — продолжал бухгалтер. — Сынишка вот только… Да он все равно без матери жил…
— Что? A-а… Да, да…
— Знаешь, Петр Ильич, сухой сук вовремя отрубить — дерево лучше растет. У тебя, видать, с мясом рубанули. Ну, ничего, заживет. Не почувствуешь даже, где рубили…
«Нет, никогда, видимо, не заживет эта рана, Иван Васильевич», — мучительно думал весь вечер Скороходов, шагая из угла в угол…
Разлившаяся весенней порой река рано или поздно входит в свои берега. Постепенно пришел в себя и Скороходов. Мысли о Вере Николаевне стали появляться все реже, причем теперь, вспомнив что-нибудь из их совместной жизни, он только удивлялся, как удивляются, обнаружив вдруг давно пропавшую и ненужную уже вещь. Было немножко грустно — и все.
Бухгалтер Потапов по-прежнему каждый вечер заходил к Скороходову. Они много курили и вели разговор о сложности человеческих отношений. К своему удивлению, Скороходов иногда отмечал, что у него появилась склонность к философским рассуждениям.
— Знаешь, Иван Васильевич, о чем я часто думаю в одиночестве? — спросил как-то Скороходов. Бухгалтер поднял брови.
— Вот говоришь, сухой сук вовремя отрубить — дерево лучше расти будет. Но если отрубят так, что дерево засохнет?
— Говори прямо, Петр Ильич.
— Мне кажется, у того дерева не только сухой сук, но и здоровые ветки обрубили, все листья ободрали, — продолжал Скороходов, не обращая внимания на замечание Потапова.
— Отрастут, — коротко ответил старый бухгалтер.
— Нет, Иван Васильевич, потерянного мне никто уж не вернет.
— Потерянного? А ты, Петр Ильич, — прости уж дотошного старичонку, — ты знаешь, что потерял?
— То есть как, «знаешь ли»? — удивленно переспросил Скороходов. — Жену, разумеется, и… мать для ребенка.
— Жену!.. Это уж как следствие, если можно так выразиться. А раньше?
— Раньше? Да, да, помню, ты говорил тогда на берегу речки что-то про умение сохранить чужую любовь. Чужую… Не знаю. Я делал для нее все… Впрочем, рассуждения о подобных вещах мне всегда были не под силу.
Помедлив, Скороходов повторил:
— Я знаю сейчас одно: потерянного мне никто не вернет.
— Кто ж тебе вернет его? Сам потерял, сам и возвращай.
— То есть ты, Иван Васильевич, по-прежнему считаешь во всем виноватым только меня?
Бухгалтер достал из коробки новую папиросу, долго мял ее пальцами. Потом задумчиво произнес:
— Не во всем. Но вина твоя большая, Петр Ильич.
— Не понимаю, в чем, — сознался Скороходов. — Объясни, пожалуйста.
— Но стоит, Петр Ильич. Когда сам переваришь все до конца, поймешь — так будет лучше.
Потапов ушел, а Скороходов долго еще сидел, не шевелясь, отвалившись на спинку дивана, ворошил в памяти старое.
— В чем же моя вина, в чем? — мучительно думал он. Но ответа не находил.
На это, видимо, требовалось еще время.
_____
Макарыч
Дед Харлампий Макарыч очень стар. Пожалуй, никто в деревне не скажет, сколько ему лет. Даже старожилы, помнящие времена организации колхозов, говорят, что и тогда Макарыч был уже совсем седой.
Сколько ему лет — не знает и сам Харлампий Макарыч. И когда однажды счетовод колхоза, выписывая какую-то справку, спросил старика о возрасте, он ответил:
— О-хо-хо, сынок! Года-то как вода… Течет и течет меж бережков — поди-ка узнай, сколько протекло.
Счетовод написал в справке восемьдесят пять лет. С тех пор и считают, что Харлампию Макарычу идет девятый десяток.
Никто, в том числе и старожилы, не помнят, чтобы его когда-нибудь называли по имени и отчеству. Многие и не знали имени старика. Его называли просто Макарычем. К этому настолько привыкли, что если бы кто-нибудь назвал его по имени и отчеству, то колхозники не сразу бы и поняли, о ком идет речь.
Дед Макарыч живет со своей внучкой — остроглазой Маринкой — в небольшом мазаном домишке, совсем утонувшем в зарослях рябины и черемухи. Маринку он всегда зовет Маней, а когда рассердится — Марьей. Впрочем, сердится Макарыч редко. Разве вот только когда она долго засидится вечером над книгами или куда-нибудь задевает его бамбуковое удилище.
— Марья! — громко кричит тогда дед. — Опять удило куда-то затыркала, якорь тебя… Сколько раз говорил: — ставь в сенцы.
— Да оно там и стоит, в уголку, разве не видишь? — спокойно отвечала Маринка.
Старик шел в сенцы, долго гремел какой-то банкой, видимо, из-под червей, и возвращался обратно.
— Ишь ты, там ведь, право дело, там. Ослеп на закате лет, старый дурак… А я-то думаю: куда она запропастилась…
Этой удочкой Макарыч очень дорожил. Ему подарил ее сам председатель колхоза Петр Никитич лет восемь назад, когда старика провожали на покой.
— Ты, Макарыч, поработал на своем веку, — сказал тогда председатель колхоза. — Большую благодарность приносят тебе колхозники. Живи в новом доме без забот, колхоз о тебе побеспокоится. А от себя лично дарю тебе вот эту удочку. Теперь и дел-то тебе — сиди у речки да лови рыбку…
