Александр Проханов - Красно-коричневый
Шумейко наклонялся к своему чернявому спутнику, протягивал к нему руки, словно хотел поднять его и приблизить к своему говорящему белозубому рту.
– Мне важно принципиальное решение! – говорил он. – Если «да», то я готов выполнить любое поручение президента вот этими моими руками! – он показывал свои мясистые белые пятерни, которыми, по-видимому, собирался кого-то ломать и душить. – Если «нет», я могу удалиться и издалека наблюдать развитие событий. Но вы должны знать, я предан моему президенту!
Все ужасное, что совершалось с заводами, с боевыми самолетами, с торговлей нефтью и хлебом, с кадровыми назначениями, с бессмысленными и дурацкими заявлениями, – все это связывал Хлопьянов с плотоядным, сыто похохатывающим человеком, стоящим вблизи, на расстоянии протянутой руки, так что можно было схватить за рукав его дорогого серого пиджака и рвануть до белых трескучих ниток.
Материальное, плотское, неодухотворенное, не сопряженное с сомнениями, жалостью и раскаянием воплощалось в красивом холеном мужчине, чьи жесты, взгляды, рефлексы лица и рук были направлены на поиск и потребление вкусной еды и вина, женщин, дорогих одежд, денег, наслаждений, комфортных апартаментов, дорогих автомобилей, престижа, известности, власти. И все это среди разрушений, смертей, самоубийств, народных страданий и слез. Угроза, исходившая от Шумейко, была реальной, ибо над его накопленным благополучием нависла опасность. Защищая свои иномарки и виллы, своих родственников и собратьев, он был готов жестоко подавить собравшихся у Дома Советов людей.
– Проходите, Владимир Филиппович, – пригласил секретарь, и Шумейко в сопровождении миниатюрного раввина широко и смело шагнул в кабинет.
Почти сразу за этим в приемную вошел человек, чуть боком, прихрамывая, с морщинистым желтым лицом, с круглым животом под жилеткой, лысый, с утиным носом, маленькими настороженными глазками. Хлопьянов тотчас узнал его. Почти не удивился его появлению после первых двух посетителей. Этот третий, Александр Яковлев, дополнял и завершал своим появлением смысл таинственной сходки. Она не могла без него состояться. Замышляемое зло без него было бы неполным. Не достигло бы своей рафинированной завершенности.
Хлопьянов физически ощутил холод подземелья, тлетворную сырость склепа. По лицу его скользнула мертвая паутина.
Яковлев казался древним пауком, пережившим поколения и эпохи, из которых он выпил соки. Обескровленные, в виде трухи и пустых хитинов они висели в его паутине. Когда его маленькие, с минеральным блеском глазки остановились на Хлопьянове, тот почувствовал, как омертвела и засохла часть его тела, а душа кинулась прочь, но беспомощно повисла, запутавшись в незримых тенетах.
– Александр Николаевич, вас ждут! – сообщил секретарь, почтительно приподнявшись.
– Если можно, молодой человек, позвоните по этому телефону, – Яковлев протянул секретарю визитную карточку. – Если будет ответ, позовите меня.
И прихрамывая прошел в кабинет. А Хлопьянову казалось, в приемной на всех углах появилась едва заметная паутина, сотканная из серой мертвой слюны.
Хлопьянов понимал, что ему не проникнуть за кожаную дверь, не услышать разговоров, которые там велись. Он узнает о них с опозданием, по случившимся несчастьям и бедам. По государственным переворотам и войнам. По землетрясениям и наводнениям. По эпидемиям туберкулеза и СПИДа. По массовой гибели китов и оленей. По взрывам самолетов и шахт. Он сидел на диване, чувствуя, как медленно возвращается жизнь в омертвелые ткани, по которым скользнули ядовитые глаза паука. Как восстанавливается в них кровообращение и живая пульсация.
Неожиданно появился Каретный:
– Извини, что заставил ждать!.. Столько всего интересного!.. – Он взял Хлопьянова под руку, потянул, но не в сторону кожаной двери, а к противоположной стене, где, замаскированная деревянными панелями, приоткрылась дверь. Они вошли и оказались в просторном кабинете с белой лепниной на стенах, с разрисованным плафоном, и огромным столом, зеленым, как подстриженная лужайка. Иллюзия была столь велика, что Хлопьянов почти ощутил запах срезанной свежей травы. Но те, кто восседал за столом, были похожи на черных ворон, опустившихся на лужайку, выгладывающих среди скошенных трав добычу.
Здесь сидели виднейшие телевизионные обозреватели, руководители программ, редакторы либеральных газет, чьи лица были известны Хлопьянову по множеству раздражающих, мучающих и дурачащих передач, в которых умело и беспощадно оскорблялись самые сокровенные чувства людей. Им наносилось множество незаживающих ран, от которых душа сникала, воля тупела, ум каменел, оставляя вместо мыслей и переживаний непрерывную, глушащую все боль и ненависть.
Хлопьянов, увидев их разом, всех в одном месте, изумился концентрации зла. Казалось, в комнате, освещенной чудесным солнцем, с прозрачным античным панно, было темно. От сидевших исходила тьма. В каждом присутствовал сгусток тьмы, поглощавшей свет. В них было не просто отсутствие света, а именно источник темных лучей, своей силой перекрывавший свет, съедавший его, уничтожавший лучи солнца, перерабатывающий эти лучи в мрак, в антисвет. Эти сгустки тьмы, источники антисвета присутствовали в каждом по-своему, сотворяя их лица по законам уродливого, искривленного антисветом пространства, делая каждое лицо по-своему ужасным.
Один из сидящих положил на колени портфель, прижимая его маленькими волосатыми ручками. Хлопьянов узнал в нем известного телеобозревателя, которого в народе прозвали «Сатанидзе». У него была большая непропорциональная голова, слабо сидящая на недоразвитом теле. Он был похож на птенца, у которого гипертрофированно развит клюв, готовый схватить и сглотнуть, а также мерцающие влажные глаза, ищущие пишу. Он был покрыт седым и черным курчавым пухом, – щеки, веки, раковины ушей, маленький вогнутый лоб. Сквозь этот курчавый покров мокро, словно он только что выпил сироп, светились губы, а в них блестели белые искривленные зубы. Шерсть уходила за ворот рубахи, и там, под одеждой, все было в шерсти, – грудь, пах, живот с розовыми, в несколько рядов, сосками, колени, растопыренные пальцы ног, числом шесть.
Этот косматый покров имел не физиологическое назначение, а иное, психическое. Был органом чувств, вырабатывающим тьму, и казалось, произрастал из самой души, ее сумрачной бездны. Волосами были выстланы желудок, легкие, донца глазных впадин, и привязанный к пыточному верстаку человек.
Рядом с ним сидел другой обозреватель, с соседней телепрограммы, его вечный конкурент и соперник. «Кисельджер», – так именовали его в оппозиции, намекая на связь с американцами, с их аналитическими и разведывательными службами. Перед ним на столе лежал плоский чемоданчик с кодовыми замками. В этом чемоданчике, помимо орудий пыток, могла находиться портативная станция космической связи. Если вытянуть усик антенны, то вопли истязаемых и добытые в пытке признания транслировались через космос в ЦРУ и Госдеп. Обладатель чемоданчика, в шелковистом костюме, в нарядном шелковом галстуке, имел на лице желтоватые вислые усы, пропитанные неизвестным составом, напоминающим желчь. Желчь высохла, придавая усам глазированный костяной блеск. Они казались не усами, а особым роговым образованием, словно у обладателя усов изо рта росло копыто. Это странное уродство тоже было связано с глубинной тьмой, которая питала этот загадочный орган. Тьма материализовалась, выступила над верхней губой, как огромный, тщательно подстриженный ноготь.
Третьим у зеленого ломберного сукна восседал обозреватель радиостанции «Свобода», его русского бюро, по прозвищу «Гад». Его передачи о деятелях оппозиции, об известных писателях-патриотах, о русских художниках и артистах напоминали подглядывание сквозь замочную скважину пакостных сцен. Обязательно содержали в себе какую-нибудь непристойность и гадость. Его маленькая костлявая головка, почти напрочь лишенная мозга, с большим носом и узко поставленными розоватыми глазками, напоминала голову хищной ящерицы. Мускулистая шея молниеносно толкала эту голову в сторону жертвы, оглушая ее ударом, и тогда раскрывался клюв, излетал раздвоенный язычок и два острых ядовитых зуба. Его лицо, если пристально к нему приглядеться, было сплошь покрыто мельчайшими язвочками и прыщами, сквозь которые сочилась больная лимфа. Поэтому лицо его казалось вечно потным. Но это проступала в нем переизбыточная ненависть, кипящая в глубине его плоти, где-то в области паха. Ядовитое, проступавшее сквозь все поры вещество источало едва уловимое, смешанное с одеколоном зловонье.
Тут были и другие, не менее известные представители огромного, умного, беспощадного сообщества, которые, как муравьи упавшую в их муравейник птицу, покрывали своей шевелящейся массой все формы общественной и культурной жизни. Съедали, обгладывали наголо, оставляя хрупкие, неорганические скелетики.
