Пэт Конрой - Пляжная музыка
Тем летом, когда ее не было с нами, в Уотерфорд приехал Джордан, и его появление круто изменило жизнь Шайлы, так же, впрочем, как и всех остальных. Поскольку он объездил чуть ли не весь мир, то не боялся высказывать точку зрения, которую из опасения показаться смешным не осмелился бы озвучить ни один уотерфордский мальчик. Он, может, мыслил не так смело, но достаточно оригинально, чтобы не поддаваться стадному чувству.
Шайла впервые увидела Джордана, когда после дневного бейсбольного матча моя мать кормила гамбургерами нашу четверку. Мои братья играли в прятки, как угорелые носясь по двору, и Люси крикнула, чтобы они не вздумали затоптать ее азалии. В соседних домах тоже что-то жарили на гриле, и запахи угля, жира и дымящихся стейков, слившиеся воедино в неповторимый аромат прошлого, будут всегда напоминать о летних деньках, так же как и запах лаванды и мяты, затоптанных неугомонной ребятней. Отец, который не ходил на нашу игру, уединился в тиши кабинета, заставленного книжными полками, все подливая и подливая себе бурбон в серебряный бокал, и так до тех пор, пока не напился до бесчувственного состояния. Его отсутствие всегда волновало не меньше, чем присутствие, и я то и дело нервно озирался на заднюю дверь, до смерти страшась неожиданного появления родителя.
Моя мать, хорошевшая в окружении детей, всегда с удовольствием кормила меня и моих друзей, не обращая внимания на исходящий от нашей одежды легкий запах пота, — она обожала и свой сад, и свой дом, и своих соседей, и вид на реку, огибающую ее владения и пересекающую город. Выдав нам первую партию гамбургеров, Люси вдруг заметила Шайлу, выглядывавшую из-за увитой плющом калитки.
— Давай к нам, девочка! — крикнула Люси Шайле. — Я и тебя угощу гамбургером, а Джек познакомит с Джорданом. Он новенький. Только что переехал.
Трудно сказать, кто покраснел сильнее — Джордан или Шайла, — но она все же села за стол и смеялась над нашими рассказами о матче, а рядом, в соседнем доме, ее отец начал играть на пианино. Так Джордж обычно демонстрировал свое недовольство. Он всегда шел к инструменту, стоило ему только заслышать смех дочери, веселящейся в кругу друзей. Он наказывал ее музыкой.
— Это соната Бетховена, — мотнул головой в сторону дома Шайлы Джордан. — Кто там играет?
— Отец Шайлы, — ответила Люси.
— Шайла, да он замечательный пианист, — произнес Джордан.
Кэйперс с Майком укатили на велосипедах, на сад спустились сумерки, и мать пошла укладывать в постель моих младших братьев. Джордж Фокс играл не переставая, и звуки сонаты сыпались на нас, точно брошенные монетки. Джордан и Шайла обсуждали свои любимые музыкальные произведения, и я вдруг почувствовал себя третьим лишним. Неожиданно Джордан замолчал и стал пристально вглядываться в лицо Шайлы, белеющее в прозрачной вечерней дымке.
— Джек, какие же вы, парни, идиоты! — воскликнул Джордан. — Похоже, вы ничего не видите дальше своего носа. Никто из вас и понятия не имел.
— Ты это о чем? — удивился я.
Джордан поднялся со скамьи и подошел к растерявшейся, ничего не понимающей Шайле. Осторожно сняв с нее очки, Джордан положил их на стол. Расплел аккуратно заплетенную косу Шайлы — и роскошные темные волосы девочки рассыпались по ее плечам. Шайла застыла, но не протестовала.
— Шайла, я единственный ребенок в семье и помогаю матери причесываться, когда отца нет рядом. Бог ты мой, у тебя изумительные волосы!
Ее волосы, словно черная река, струились в умирающем свете. Джордан провел по ним кончиками пальцев, и со стороны казалось, будто он погружает руки в сокровищницу с черными драгоценными камнями. Слишком поздно я это увидел. Слишком поздно открыл для себя то, что Джордан обнаружил в первый же день знакомства с Шайлой Фокс.
Усевшись рядом с ней, Джордан прикоснулся к лицу Шайлы, потрогал кожу вокруг глаз, обвел пальцем линию подбородка и скул. Джордан еще не открыл рот, а я уже знал, что он скажет. Мне хотелось закричать об этом на весь мир, но я не имел на это права, поскольку не видел того, что всегда было перед моими глазами.
— А ты все пропустил, Джек, — бросил Джордан. — Вы, парни, все пропустили. Да и Шайла вряд ли знает. Правда, Шайла?
— Чего я не знаю, Джордан? — удивилась она.
— Ты так прекрасна, Шайла, — ответил он. — Ты самая красивая девочка в городе.
— Нет-нет-нет! — воскликнула Шайла, закрыв лицо руками.
Джордан не отводил от нее глаз.
— Шайла, очень может быть, что ты привыкнешь к этому. Ты великолепна. Ни одна девчонка в этом жалком городишке тебе и в подметки не годится.
Шайла вскочила и побежала навстречу музыке, лившейся из ее дома. Но она отчетливо слышала слова Джордана, и они всю ночь не давали ей уснуть. Позже, в первый год нашего брака, она сказала мне, что именно в ту секунду и начала по-настоящему жить.
— А что, до Джордана ты разве не жила? — спросил я еще через несколько лет, когда мы лежали в постели.
— В тот год я была в сумасшедшем доме, Джек. В тот год мне явилась женщина.
— Но они так и не поняли, что же на самом деле это было, — заметил я, вдыхая в темноте запах Шайлы.
— Моя мать с самого начала знала, кто была та женщина, — ответила Шайла. — Это часть истории военных лет, которую она мне рассказала.
— Что за история?
— Не помню. Я пыталась вспомнить, но не смогла.
— А что думает твоя мама? Кто эта женщина?
— Не важно, дорогой.
— Это важно для меня. Я ведь твой муж.
— Мама сказала мне в первый же день, как та появилась, поскольку жутко испугалась.
— И как же зовут ту женщину? — не сдавался я.
Шайла поцеловала меня и откатилась на другой край кровати.
И только много лет спустя мне удастся соединить обрывки воспоминаний, чтобы понять, что Шайла видела хранительницу монет.
Глава тридцатая
Я каждый раз с содроганием подходил к дверям дома Шайлы. Мне было, мягко сказать, не по себе, когда я привел свою дочь в дом, где прошло детство ее матери, где та росла, став в конце концов самой красивой самоубийцей за всю историю города. Между Фоксами и мной лежало ее тело, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Наши встречи были короткими, но достаточно сердечными. Бьющая ключом жизнерадостность Ли сделала нас союзниками, что, по общему мнению, стало самым ценным результатом моего возвращения в Уотерфорд. Поскольку Ли хотелось, чтобы мы любили друг друга, то все, как могли, пытались ублажать ее. Мы с Руфь разговаривали дружелюбно и по-деловому, а с Джорджем, по обоюдному согласию, старались не пересекаться и вели себя так, словно заключили молчаливый договор не афишировать свое презрение друг к другу. Правила корректного поведения делали проявления враждебности не столь радикальными.
Дом Руфи так и остался затерянным во временных аберрациях кусочком Европы. Фоксы привезли с собой ностальгию в чемоданах и сумках. Новой стране удалось сделать детей Фоксов американцами, однако до родителей она и пальцем не дотронулась. Английский их был весьма шероховатым, поскольку язык этот слишком многозначный и в то же время чересчур разговорный, чтобы дать эмигранту ощущение, что тот овладел им в совершенстве. Для Джорджа английский язык был четвертым, а для Руфи — третьим. Во сне Джордж Фокс до сих пор говорил по-польски, Руфь — на идиш, и оба считали настоящим чудом, что все еще видят сны.
Во время фестиваля Сполето[160] Руфь Фокс позвонила мне и спросила, разрешу ли я Джорджу взять с собой Ли на концерт камерной музыки в Чарлстоне. Когда я с готовностью согласился, она позвала меня приехать к ней на ланч, сказав, что хочет кое-что со мной обсудить. На формальном языке наших взаимоотношений это означало, что Руфь хочет рассказать мне о своем детстве во время войны в Европе. Мы разработали с ней своеобразный стенографический код, чтобы обмениваться информацией без лишних слов. Ради Шайлы, в память о ней, мы старались быть вежливыми друг с другом. А ради Ли мы старались дипломатично соблюдать перемирие и ослабить напряжение, что, возможно, в один прекрасный день позволит нам снова понять друг друга.
Тема Ли была для нас островком безопасности, и мы еще долго говорили о ней, помахав на прощание деду и внучке, отправившимся в полуторачасовую поездку до Чарлстона. Мы сидели за белым плетеным столом и потягивали калифорнийское шардоне. Откуда-то издалека доносился собачий лай, на невидимых газонах жужжали газонокосилки. Воздух был напоен летними запахами, в пышных кустах жасмина гудели пчелы. И вот в этом самом безопасном и уединенном из всех южных городков Руфь начала рассказывать о Польше после вторжения немцев. Она не стала предварять рассказ вступлением, а начала говорить как-то отстранение, так что я едва узнал ее голос. Только однажды я попытался прервать ее, но она упреждающе подняла руку. Ей необходимо было выговориться, рассказать о событиях, которые перенесли ее из Польши на эту веранду в Уотерфорде, объяснить, отчего судьба еврейской девушки стала такой сложной, как получилось, что она сидит сейчас в этот южный полдень напротив зятя-христианина и рассказывает ему об ужасе и хаосе, воцарившихся в пылающем и перевернувшемся в результате глобальной катастрофы мире. Слушая ее рассказ, я очень скоро понял, что Руфь протягивает мне дар, не имеющий цены. Знакомя меня со своей историей, она тем самым показывала, что хочет оставить за дверью наше прошлое со всеми его боевыми действиями. А еще она демонстрировала акт милосердия, какого доселе мне еще ни разу не доводилось испытать на себе: она дала мне ключ к разгадке тайны смерти Шайлы.
