Франц Фюман - Избранное
И он опять валялся у нее в ногах, маленький, с усохшей головкой карлик.
Однажды к Астрею явился Ганимед с каким-то поручением от Зевса; увидев любимого брата, он ужаснулся, заплакал. Титон его не узнал.
Ганимед, не осушив слез, предстал перед Зевсом: «Лиши его бессмертия!» Хотя и знал, что это невозможно. Шагнуть от смертности к бессмертию дозволяют иной раз мойры, но назад пути нет: из бессмертия не выпрыгнешь.
Эос, сочувствовавшая горю Титона, также напрасно умоляла громовержца, взывая: «Вознеси его к звездам!» Зевс только глянул вниз и сказал: «Этого?»
Он не спрашивал, любит ли она его еще, боги не задают подобных вопросов.
В звезды он не годился, но примером мог быть поучительным; иногда посреди безмятежных радостей, которым предавались боги, или когда похоже было, что они забывались, Зевс показывал им Титона: «Полюбуйтесь, вот вам бессмертный смертный!» Кто содрогался тогда, а кто и смеялся, звонче всех светлейший из богов Аполлон. Сестра его Артемида и смотреть-то боялась. Титон, шелудивый, с одеревенелыми ушами, одеревенелым носом, одеревенелым органом, Титон выкаркивал свою неутолимую тоску.
Со временем он всем надоел и как потеха. Седьмая Троя. Восьмая. Они перестали его кормить.
Титон иссыхал изнутри; влажной в нем осталась одна слюна, бежавшая из одеревенелого рта. Ногти — вот единственное, что еще росло у него. И пронзительны были его голодные вопли. Иногда Астрей просовывал ему в продолбленное окошко горшочек с нектаром.
Слюна его со временем стала вонючей; вонь проникла сквозь деревянную преграду и достигла в конце концов Эос. Совсем сбагрить его с рук? Аид отмахнулся: это не тень. На Олимп? Не может быть речи! Ни на земле, ни на море никто не хотел принять его, ни в горах, ни на островах. Утопить? Возмутились волны.
Запах гнили по утрам; невыносимо. Гнилостный воздух распространял болезни и лихорадку, нагонял лихие беды: матери предавали детей, братья алкали крови друг друга, хозяин убивал гостя. Даже в стане богов разразилась чума.
Тогда Зевс наведался к мойрам.
Просил их изменить свое установление — не то судьба запутается в собственной нити. И ужасные милостивые сестры согласились: Титону позволено будет умереть, если только он сам того пожелает.
Но Титон не желал умирать!
Голос его превратился в дуновение ветерка, но то было дыхание вечности: он жил, он любил утреннюю зарю. Пусть убедится: он еще мог целовать! И мог еще дать ей счастье, пусть только прижмет его к себе покрепче. Вся его немощь оттого лишь, что она его избегает. Разве не помнит она, каким он был? Сильным, страстным. Неужели она думает, что такое проходит? И он призвал Афродиту.
Та явилась — единственная, кто не боялся Титона и не смеялся над ним. Она наклонилась к нему и говорила с ним, и он услышал ее и понял.
И в конце концов согласился: провести одну ночь с Эос, а к утру умереть от ее поцелуя.
Ах, этот вонючий слюнтяй — Эос содрогнулась. Отшатнулась. Она не может. К тому же ей пора идти провожать Ночь. И тогда Афродита повторила свое проклятье.
Хотя содеянное наконец Зевсом, в общем-то, нарушало запрет, сестры посмотрели на это сквозь пальцы. Он превратил Титона, одного из бессмертных, в цикаду, в крошечное существо из породы тех, что вожделенно потирают по утрам своими ссохшимися, одеревенелыми ляжками. И цикаде послано исполнение желаний: каждое утро является Эос; о, дуновение ее шафранного платья, ее запах, роса, розовость ее перстов! И произошло то, что должно было произойти: голос Титона снова стал звонким, тело гибким, глаза пылающими, как золото, сердце крепким, а сила неутомимой.
Девятая Троя, десятая, а на ее развалинах — пение цикад.
Даже на Олимпе слушают его с удовольствием, особенно Ганимед, а иногда внимают ему и сами мойры. И тогда серые лица их делаются светлее и они разминают железные руки.
Одна лишь утренняя заря не слушает его. Проклятье Афродиты отшибло у нее интерес ко всему, кроме одного — тела спящего смертного. Давно уж утратила она всякий стыд, небесная блудница, презираемая всеми, непостоянная, ныряющая в постель ко всем без разбору, не брезгающая даже незрелыми отроками. Каждое утро она ложится к новому любовнику и бежит от него прежде, чем он проснется. И тогда ему снится самый розовый сон его жизни. То час исполнения желаний, но да остережется он возжелать бессмертия.
Перевод Ю.Архипова
ГЕРА И ЗЕВС
«Илиада», XIV песнь
Что предшествовало тому, не все ли равно?
На десятом году Зевс-громовержец притомился от непрерывной бойни и принял решение о победе Трои. Почему Трои? Опять-таки, не все ли равно? Он никому не обязан давать отчет, быть может, все дело лишь в воспоминаниях… Рассказывают еще о чьей-то ласковой руке, что гладила его бороду, прося его о чем-то; возможно, так оно и было, а может, и нет, ведь единственное, что имело силу, — его воля.
Он уселся на вершине горы Иды (по правую руку — Троя, по левую — корабли ахейцев) и приказал богам, затесавшимся в ряды сражающихся простых смертных, покинуть поле боя и положиться на волю рока, что в образе трех ужасных мойр, одетых в белое, парит меж холодных звезд. Мойры не имели ничего против того, чтобы повеление божественного властелина возобладало — если до наступления вечера никто ему не воспротивится. Довольно страха и беспорядков, которые напускают боги, теряя достоинство вопреки собственному могуществу, — победа за Троей!
Все это началось здесь, на горе Ида, когда троянский царевич, пасущий стада Парис, пренебрег милостью Геры и обещаниями Афины и присудил яблоко Афродите, Прекраснейшей; здесь, на горе Ида, должны и кончиться раздоры, и вечер кровавого дня, утро которого, возвещенное петушиным криком, отозвалось в скрежете железа, должен окончиться миром, продиктованным божественной волей. Зевс приказал, боги повиновались. Они покинули поле брани; Посейдон сделал это последним и, прежде чем опуститься в морские глубины, еще раз напутствовал греческий флот, издав рык, равный реву тысяч быков. Гера, глядя из своей опочивальни, видела, как он, кружась и пенясь, шел ко дну, и наблюдала, как захлебнулась атака греков, а еще она видела Зевса в роще на Иде, сидящего у скалы в тени вяза, упершись руками в расставленные колени.
— Так будет, — сказал он Афине Палладе, — этот день, полный ожиданий, умрет еще до вечера.
Афина, послушная отцу, молчала.
Афродита же в своих покоях потешалась, смеясь подобно воркующей горлице, и смотрела, как крупные клубы пыли откатываются назад к кораблям от стен города ее любимого царевича.
— Он зовет тебя голубоглазой дочуркой, — проговорила Гера, — отправляйся на Иду и пади перед ним на колени.
Афина покачала головой:
— Бесполезно. Он и не подумает меня слушать.
— Все-таки попробуй.
— Это бессмысленно.
Богини пристально глядели друг на друга.
— Бездействие недостойно, — продолжала Гера.
Афина ничего не ответила супруге своего отца, которая не была ей матерью, не стала напоминать: «Ты его жена!» Она знала: Гера лишь рассмеется и покажет рубцы на запястьях; они появились в первый же раз, когда она попыталась противостоять мужу: Зевс повесил ее в золотых оковах — по наковальне на каждой ноге — на три дня и три ночи над пропастью преисподней. В другой раз на ее плечах остался шрам от Зевсова бича. А рубцы на сердце? Афина не посмела напомнить: «Ты его законная жена!» Ей, обманутой чаще и позорнее всех среди прочих жен богов и людей!
Победа принадлежит Трое, это непреложно.
Афина отвернулась от Геры, но та уже решилась:
— Это народ, который чтит нас. Недопустимо, чтобы он исчез здесь, в Азии. — Она положила руку на плечо Афины: — Я его жена, кто, как не я, пойдет к нему?
Афина не имела права сказать: «Я помогу тебе».
Удалившись в покои, Гера сбросила платье и омылась молоком бессмертия, амброзией, пищей и притиранием богов. Она омылась вся, с головы до пят, — не тронув лишь запястья и плечи. Потом вымыла волосы и, расчесав их, забрала наверх, уложив в пучок; оделась в тончайшее одеяние, сотканное для нее Афиной, застегнула на груди золотую пряжку и пошла к Афродите, чтобы на один день попросить у нее, своей врагини, защитницы Трои, чудесный пояс, обладающий силой обольщения.
Из поколения в поколение передается, как все это происходило; но ведь совсем не обязательно рассказывать все совершенно точно: чуть приврать, чуть подольститься, надеясь на святую простоту красавицы, умело расставляющей силки для других, при этом не предполагающей, что нежданно-негаданно сама попадется в уже приготовленную для нее западню. Все это и еще то, что сама супруга и сестра властелина богов и людей смиренно и униженно постучала в дверь соперницы, покровительницы супружеских измен.
