Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Может быть, было бы и довольно, да что-то ты мало для этого нарожала детей. Да, соблюдать правила, традиции — я понимаю тебя. Тебя тянет назад, ты была слишком счастлива в детстве… Думаешь, я забыла? Нет, нет! Я так благодарна тебе за этот Новый год… Не только из-за детей, из-за себя гораздо больше, я словно вернулась туда. Ты знаешь, я утром открыла дверь, увидела елку и… заплакала. Так остро вспомнилось все: наше детство, запах праздника, папа…

— Значит, ты тоже ревела?

— И ты? Лиза, пойми, это самое дорогое, теплое, животное, но мы же давно выросли, мы скоро начнем стариться, нельзя жить во сне. И вся твоя работа в этой металлической фирме, не помню, как она там у тебя называется, по-моему, все это тоже страшная ошибка, это не для тебя. Лучше уж действительно было бы нарожать детей и сидеть дома.

— Что же мне делать, Ира? Что ты советуешь мне конкретно?

— Если бы я знала! Я бы схватила тебя за шиворот и запихнула туда насильно. Думай! Ты не можешь так жить, не имеешь права! Ты, в конце концов, Логачева, черт тебя возьми!

— Я — Елисеева. Ты знаешь, Ира, мне однажды приснился сон. Про папу, который стоит в черном котелке у крыльца серого готического дома. Этот дом существует на самом деле, здесь, рядом, в переулке, только теперь он разрушается, обветшал, балконы провалились, под крышей торчит дранка. А я все не могу забыть свой сон. Что он означал для меня? Какой образ? Чего-то прекрасного, преуспевающего, вечного? Может быть, нашей семьи, а может быть, вообще, родины. Я не знаю, как тебе это объяснить, я не хочу никаких потрясений в своей судьбе. Я хочу жить так, как будто могу их завтра и вправду встретить на улице, этот новенький дом и молодого папу, и заговорить и общаться с ними так, чтоб они поняли меня сразу же, с полуслова, как будто я только вчера сама оттуда вышла. Я не знаю, понимаешь ли ты мою мысль?

— Я понимаю. Это очень серьезно, Лиза. Я рада, что ты чувствуешь так, это то же чувство истории, что и у меня, только обращенное назад, в прошлое. Конечно, это тоже нужно, Лиза, этим жива литература, язык, культура. Но надо же что-то делать! А не только быть…

— Ты думаешь? А у меня все силы ушли на то, чтобы быть. Наверное, я бесталанная, но все-таки… я хочу тебе сказать… я живу достойно… У нас свой мир, которым мы дорожим…

— Бедная сестренка! Что-то не очень у тебя идет, если ты так лопочешь. Ну неужели ты довольствуешься этим?!

— Раньше ты не была из тех, кто думает, что больше — это обязательно лучше. Я живу, как могу.

— Прости, вовсе я не хотела тебя обидеть. Я знаю, честнее и чище тебя нет никого на свете, ты как камертон, и я тоже сверяюсь по тебе. Лиза, но надо же быть счастливой! Я так хочу, чтобы ты была счастлива!

— А может быть, мое счастье в том и есть, чтобы выдержать все и не сломаться? Вот же мы живы с тобой, еще не стары, и души наши тоже живы — для общения, для восприятия прекрасного…

— Прибавь еще — для надежд, и я соглашусь с тобой.

— Надежда? На что?

— Откуда я знаю, на что? На счастливые перемены. Они будут, будут! Надо открыть глаза для подлинных, вечных ценностей — для искусства, для мыслей, для человеческих отношений. Для восхищения талантами, в конце концов! А таланты не знают иерархии, они все главнее! Как у нас в музее. Вот, Лиза. Вот такая у нас программа…

После отъезда Иры жизнь в семье затихла, внешне остановилась. Но это только так казалось, в глубине еще бурлили и не хотели затихать какие-то подводные течения, монологи, споры неизвестно с кем.

К разговору с Ирой, который Лиза передала мужу в самых общих чертах, Елисеев отнесся серьезно, молчал, сплетя пальцы маленьких сильных рук и постукивая ими по плотно сжатым губам. Потом встал, прошелся по комнате.

— Видишь ли, Лиза, я тоже обо всем этом думал. Конечно, вы обе, вы ни на кого не похожи. Особенно Ира. Она не то чтобы не хочет, она просто не умеет жить, как все. И это не жажда приключений, нет, это неприятие всяческой банальности и рутины, она по натуре новатор и ради своих новаций готова на любые жертвы. В сущности, в такой позиции возможен либо героизм, либо полная неудача. Так вот Ира — в ней есть склонность к героизму. А ты… С тобой совсем другое дело…

— Какое же дело со мной?

— Ты ведь тоже не выносишь серости, правда, Лизок? А живешь как будто назло самой себе. Нет, ты не подумай, я не о своих интересах говорю, я-то доволен, потому что больше всех на свете знаю, какая ты на самом деле, мне жаль, что другие этого не знают, что ты не нашла своего места в обществе, достойного тебя места…

— Не понимаю. По-моему, все места одинаковые, это люди разные. Могла бы я работать и здесь, если бы только нашла в себе что-то… я сама не знаю что.

— Значит, того, что ты ищешь, в тебе и нет. Иначе ты бы давно нашла. Значит, есть что-то другое, подумай, загляни в себя…

— Вы словно сговорились с Ирой. Мне сорок лет. Куда вы все толкаете меня? Чтобы я ушла с работы? Но куда? В другой отдел, в другой институт? В какой? Где меня ждут? Что я умею? Куда, к чему могу приложить свои способности, смысла которых сама не понимаю? Да и есть ли они, эти таланты?

Лизино сорокалетие они справляли в ресторане, вдвоем. В приятном сумраке пили коньяк и ухаживали друг за другом, близко наклоняя лица, подсвеченные цветными абажурами, танцевали в толчее. Лиза была в длинном платье, вышитом стеклярусом, с красиво уложенными волосами. И вдруг увидела: она еще привлекает внимание, на нее смотрели, может быть, не очень трезвые, но ласковые и поощрительные глаза. А ведь ей пошел уже пятый десяток. Пятый! В это невозможно было поверить. Нет, она чувствовала, жизнь еще не кончилась. Еще были у нее и силы, и здоровье, и желания, и мечты. К чему-то она готовилась… Она сама себе понравилась во влажной глубине зеркала на лестнице. В сущности, все ведь зависело от нее. Захочет — и еще будет молодой и счастливой. Старость начинается с тусклого выражения глаз, когда в них читается уже не ожидание, а одни только заботы и усталость. Такие женщины выбывают с круга, уходят, а другие умеют оставаться молодыми всегда, даже в старости, и по-прежнему привлекают сердца и по-своему остаются красивыми. Для этого нужно только уметь нести свой возраст достойно, ничего нет ужаснее молодящейся, игривой старухи. Но серебряная, подтянутая, благородная старость может быть прекрасной. А за внешностью стоит ведь еще и весь остальной багаж, накопленный за долгие годы, не одни ведь морщины наживают люди. Только надо не бояться, а больше думать о том, что принесешь туда, сохранишь ли доброту, интерес к жизни, терпимость к другим мнениям и другому опыту. Вот о чем думала Лиза в этот вечер, но молчала, блестела светлыми глазами, таинственно улыбалась Жене, на всякий случай проверяя на нем свои женские чары, как проверяют старики перед выходом в свет, хорошо ли застегнут на них костюм. А Елисеев, как это обычно и свойственно мужчинам, принимал эту невинную игру за чистую монету и был от души доволен, что вечер так удался, и что Лиза выглядела отлично, и что вообще все теперь будет хорошо. Елисеев-то как раз и старел, хотя совсем об этом не думал и не чувствовал этого. Он остановился, он был удовлетворен и больше не искал ни новых решений, ни приключений.

А между тем такая возможность у него была. На работе получил он интересное и новое предложение. Его приятель Феликс Голубев, в прошлом тоже хирург, но из тех, что не выносят постоянства, сейчас получил экспериментальную лабораторию, в которой затевал какие-то небывалые таинственные дела. Елисеев не очень вникал в них, он был клиницист и смолоду недолюбливал науку, но сейчас Феликс звал его к себе, соблазнял небывалыми возможностями и перспективами. Речь шла о пересадке печени — проблеме, которая не могла не волновать Елисеева. Но и представить себе, что он может оставить больных, целиком уйти в эксперимент на животных, было для него немыслимо, и он, не раздумывая особенно, решительно отказался. Однако Феликс тоже не отставал.

— Не обязательно же ты должен сразу что-нибудь отвечать, — говорил он, — я ведь тебя не тороплю. Приходи посмотри, поучаствуй в экспериментах. Ну, есть в тебе элементарное любопытство? Это же интересно!

И Елисеев пошел. Едва он открыл дверь в пахнущий мышами коридор, как сразу же вспомнил и узнал эту специфическую, своеобразную обстановку, свойственную многим подобным отделениям. В коридоре, вытянув ноги поперек хода, сидели двое прыщавых подростков в мятых халатах, коротавшие здесь унылые дни между провалом в институт и призывом в армию, из туалета слышался дружный девичий хохот и валил сигаретный дым, кто-то тащил в операционную приседающую на задние ноги и истекающую слюной дворняжку, — значит, ее уже накачали морфием.

Феликс вышел к нему в резиновом фартуке и перчатках.

— Явился? — сказал он весело и иронически. — Что, не нравится? Конечно, амбре не тот, порядку маловато. Но знаешь, Женя, это все ерунда, ты сейчас посмотришь, в чем суть, и вот увидишь, ты сам загоришься… Конечно, меня интересует не сама хирургия, не такая уж она сложная, обычная сосудистая операция, меня интересует результат, что из этого получится в принципе. Ты представляешь себе, какая это проблема?! Так что ты на мелочи пока не обращай внимания…