Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— И будет принадлежать! — горячилась Ирина. — Я уверена! Обком нас сумеет отстоять! И вот увидите, еще будет такое время, когда каждый образованный человек будет считать для себя обязательным приехать к нам и познакомиться с нашим музеем. И люди будут говорить друг другу: «Как, вы еще не были в Нукусе? Но тогда вы не можете иметь представления о советском искусстве первой половины двадцатого века…»

— Вы серьезно в это верите? — нервно спрашивал Троицкий и краснел, как школьница.

— Да это уже сейчас так!

Потом они пили чай и говорили о картинах Марии Николаевны, теперь они висели в музее, занимали две стенки и нравились Троицкому все больше и больше. Женя разошелся и тоже высказывал свои суждения об искусстве. Троицкий слушал его настороженно, неопределенно кивал головой, — видно было, что их интересы находились в совершенно разных плоскостях и они мало понимали друг друга. Но неожиданно они сошлись во взглядах на дилетантизм и заговорили хором.

— …Пусть дилетанты мало что могут совершить, — говорил Женя, — но родить идею… Именно только они и способны на это, и идеи у них самые безумные и творческие, потому что они ничего не знают, незнакомы с литературой, не склоняются перед авторитетами. Если хотите знать, я вообще считаю, что чтение научных работ уничтожает личность ученого, мешает ему мыслить самостоятельно. Это — как перечитавшийся классики писатель: всегда кого-нибудь повторяет. А дилетанты мыслят на свой страх и риск, и тысячу раз их проносит над такими пропастями, где знающий человек остановился бы, подумал и, скорее всего, повернул назад. Он-то ведь знает, сколько раз до него это пробовали сделать и не смогли, а значит — это невозможно. Дилетант же об этом просто не догадывается и творит, творит новое! И знаете, кто творит интереснее, свободнее всех? Дети. И пусть воплотить свои идеи в реальные конструкции самостоятельно они не могут, но разве дело стоит за воплощением?

— И за воплощением тоже, — подхватил Троицкий, — искусство — это всегда воплощение. И тут тоже главное — самобытность. Сейчас само время тиражирует все, массово рождает подделки, и поэтому искренность искусства стала в какой-то мере дороже мастерства. Вы согласны?

Разговор продолжался, он был интересен всем, и даже Оля, открыв маленький розовый рот, с любопытством вертела головой.

После ухода Троицкого она спросила Лизу:

— Мама, а эта художница, Мария Николаевна, кто она нам?

— Так, дальняя родственница…

— Но какая, какая родственница?

— Оля, — вмешался Елисеев, — ты уже большая девочка и можешь все понять. Когда-то у нашей мамы, до меня, был другой муж, так вот Мария Николаевна — его мать.

— А куда же он делся, этот муж? Он тебя бросил?

— Нет, с чего ты взяла? Он погиб…

— На войне?

— Бог с тобой! Я не такая старая. Он разбился при авиационной катастрофе. Может быть, хватит на сегодня вопросов и ответов?

— Нет, не хватит! Только самое интересное начинается. А если бы он не погиб и ты бы встретила нашего папу, то ты на него бы даже не посмотрела или все равно вы бы встречались как-нибудь тайно? И была бы я тогда или меня вообще бы не было?

— Не знаю. Если бы он был жив, наверное, у меня была бы совсем другая дочка.

— Это что же, ты теперь жалеешь, что родилась я?

И вдруг она кинулась и обняла Лизу за шею тонкими прохладными руками, жест настолько непривычный, что Лиза вздрогнула и сжалась, а Оля зашептала ей в нос, широко раскрыв потемневшие глаза:

— Ой, мамочка, как интересно! Почему же я совсем-совсем ничего не знала? А я-то думала, что ты такая сухариха! Ты расскажешь мне? Расскажешь потом все?

— Да зачем тебе это, Оля?

— Как — зачем?! Я все-все хочу знать: и про папу, и про тебя, и про нашу жизнь…

И Лиза принялась рассказывать ей осторожно и поверхностно о том, о чем рассказывать было вообще невозможно.

Но Оля искала еще не правды, ее интересовала сказка, и сказка, рассказанная Лизой, была гладкой и плавной — дочери нетрудно было угодить.

Ирина оставалась в Москве еще неделю. Троицкий делал свои бесконечные закупки, и она бегала с ним смотреть, приходила взволнованная, иногда счастливая, а иногда злая, рассказывала про какие-то удивительные рисунки, которые откопали они в одной семье, и про то, что за ними по пятам ходят конкуренты из других музеев и важно их опередить. Каждый день это были новые маленькие захватывающие детективные историйки то со счастливыми, то с досадными концами, от которых Ира веселела все больше. А может быть, веселела она оттого, что приближалось время ее возвращения и нетерпение уже кипело в ней, она хотела увидеть своих, рассказать им, она скучала без детей и, когда звонила Камалу, выносила телефон в коридор. Ира была уже там, далеко…

И все-таки им предстоял еще один разговор, которого Лиза совсем не ждала.

Это было накануне Ирининого отъезда. Она нервничала, кружилась по квартире, шла что-то взять и забывала, за чем идет, несколько раз звонила маме, прощалась и долго, настойчиво просила приехать, а потом вдруг, словно только что проснулась, схватила Лизу за руку, затащила в Олину комнату, посадила на кровать и сказала:

— Черт его знает, когда мы увидимся, а ведь нам надо хоть один раз поговорить серьезно.

— О чем?

— О нас с тобой и о том, что мы натворили в жизни.

— Что же мы с тобой натворили?

— Много, очень много. И пора себе дать в этом отчет. Начнем, конечно, с меня, Лиза! Я не хочу, чтобы ты думала, будто я такое уж легкомысленное существо — влюбилась, улетела и даже не подумала о том, о чем думаете вы с мамой все это время и все никак не можете привыкнуть и принять… Лиза, смешение наций недаром было раньше запрещено религией, это очень трудно и очень страшно, можешь мне поверить. Мне очень нравится этот народ, они талантливы, любознательны, жизнерадостны, трудолюбивы. Но они — другие, чем мы, у них другая истерия и другие воспоминания. И мы с Камалом, мы очень разные… И мы оба отдаем себе в этом отчет. Ты знаешь, в общем, как это ни странно, ему приспособиться труднее, чем мне, у них место женщины в жизни все-таки совсем не такое, как у нас. Мне следовало бы поменьше рассуждать, поменьше проявлять свое «я», больше принадлежать ему и представлять его. И вообще больше делать, лучше вести дом… Нам не всегда бывает легко. А еще эта моя фамильная независимость! Ты знаешь, у них совсем не так относятся к старикам и вообще к аксакалам, это, наверное, все очень мудро, все традиционно. А у меня не получается, не выходит! Но, Лиза, поверь мне, поверь, все окупается! Дело ведь не в одних только чувствах. Есть еще много другого, не менее важного. Ты понимаешь, сейчас, когда в социальном смысле общество выровнялось, национальные признаки выросли в своем значении, они гораздо больше теперь определяют жизнь и личность, и не только личность — культуру, искусство. Ты понимаешь, мне повезло, я все это вижу, ощущаю постоянно. Национальное в искусстве — это безбрежная тема. У меня сказочная работа. А жизнь… Ты помнишь мой несчастный роман с Марисом, ведь я его тоже любила. Совсем не так легко мне это все далось… Но у меня тогда перед глазами был Рома, и я поняла — таких перемен мне не выдержать. Этот северный красавчик слишком медленно, слишком равнодушно жил, он был еще молодой, а у него уже все было в прошлом: западный быт, стандартные стремления. Для него традиция как накатанные рельсы, по ним так удобно скользить, даже если и не знаешь куда. Ты не подумай, что я что-нибудь имею против латышей, они прекрасный народ, спокойный, добрый, по-своему надежный. Просто эти темпы были не для меня, ты знаешь, как я нетерпелива. Так вот, я хочу сказать тебе — я ни о чем не жалею. Я счастлива, что выбрала так, а не как-нибудь иначе.

— Не знаю, если ты все это говоришь искренне, если ты действительно чувствуешь так, я рада за тебя. Только, может быть, поэтому мы все удаляемся и удаляемся друг от друга, я стала скучна тебе, я осталась далеко позади…

— Нет, не так, Лиза, совсем не так. Хорошо, давай теперь поговорим о тебе. Я сердилась на тебя, потому что ты сдалась, опустила руки. Почему ты живешь как во сне: без планов, без будущего, без надежд? Одними туманными рассуждениями и мечтаниями.

— А что я, по-твоему, должна делать?

— Ах, Лиза, Лиза! Да как же тебе не стыдно? Что сказал бы папа, увидев тебя такой? Мы же с тобой похожи, гораздо больше, чем ты думаешь. Ты мучаешься потому, что так же, как и я, не выносишь банальности, не выносишь скуки и однообразия неодушевленной жизни. Так делай же что-нибудь! Пойми же наконец: банальность не в том, что мы делаем, а в том, как мы это делаем — творчески или тупо.

— А если просто традиционно? Жить, как жили наши предки, достойно, честно, прилично. И учить этому детей. Разве этого не довольно?

— Может быть, было бы и довольно, да что-то ты мало для этого нарожала детей. Да, соблюдать правила, традиции — я понимаю тебя. Тебя тянет назад, ты была слишком счастлива в детстве… Думаешь, я забыла? Нет, нет! Я так благодарна тебе за этот Новый год… Не только из-за детей, из-за себя гораздо больше, я словно вернулась туда. Ты знаешь, я утром открыла дверь, увидела елку и… заплакала. Так остро вспомнилось все: наше детство, запах праздника, папа…