Марио Бенедетти - Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы
Весь квартал вместе с родными Давида с волнением следил за ходом его дела, люди радовались, когда появлялась надежда, печалились, когда уругвайское правительство категорически отказывалось освободить узника. «Наконец мы узнали, раньше, чем сам, Давид, что его все-таки освободят. Директриса школы посоветовала нам, как его встретить, ведь многие родители решили ехать в аэропорт. Ничего удивительного: люди, так много сделавшие для освобождения Давида, имели полное право разделить нашу радость. Я выехала во Франкфурт, чтобы предупредить Давида: он, конечно, не мог знать, какой размах приняла борьба за его свободу. В кёльнском аэропорту ждали Давида триста человек, многие плакали, дети принесли ему в подарок свои рисунки, цветы и яблоки».
Затем было решено устроить в школе большой праздник, «чтобы все могли увидеть воочию плоды своих трудов, своей борьбы, увидеть Давида, обнять его, порадоваться победе. И конечно, прежде всего необходимо было подумать об устройстве его на работу».
Праздник начался с речей. Сначала выступила шестидесятипятилетняя доктор Фокке, ветеран социал-демократического движения; слово этой женщины в глазах ее соотечественников было лучшей рекомендацией для Давида. «Доктор Фокке воистину наша защитница и покровительница», — сказала Ольга. Потом говорили директриса школы, представитель родителей («рабочий — строитель, один из самых наших лучших здешних друзей»), от учащихся выступил мальчик, «из которого получится замечательный политический деятель», потом учительница. Затем Давид произнес благодарственную речь, рассчитана она была всего лишь на пять минут, но вместе с переводом (переводила Сильвия, его дочь) заняла восемь. В заключение говорили депутат, бургомистр, а также, поскольку были приглашены различные организации, представляющие Латинскую Америку, одна из активисток Фронта освобождения Сальвадора. «А потом мы просто танцевали под оркестр, состоявший из рабочих — итальянцев. И под конец — всеобщий пир, мы ели, пили, плакали и все такое прочее».
Вот что сказал Давид Кампора в тот день, двадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года: «Сегодняшний вечер обладает особым смыслом для всех нас. Мы собрались, как ни странно, для того, чтобы с одинаковой радостью сказать «прощай» и «добро пожаловать».
Без всякой печали прощаемся мы сегодня с человеком, который в течение девяти лет был узником. Человека этого бросили в тюрьму за то, что он не хотел сидеть сложа руки, когда, народ его терпит голод, страдания и насилие. Остались позади долгие тяжкие годы, многому научили они меня, их не забыть никогда. По-моему, всякий политический заключенный должен быть благодарен своим тюремщикам, ибо с их помощью он на деле, на собственном жизненном опыте убеждается в справедливости своих взглядов, в правоте своего дела. Если ты, претерпев долгие муки, не пал духом, не сдался, можно ли усомниться в справедливости убеждений, за которые ты пострадал? Мы прощаемся с узником, который много перенес, но память о его страданиях сохраним навсегда. В то же время в школе нашей с сегодняшнего дня появился еще один член родительского коллектива. Мы говорим ему «добро пожаловать». Мои дети и жена взяли меня за руку и привели сюда; они хотели показать мне настоящих людей, чьи сердца полны истинного благородства. Показать простых людей из народа, мужчин и женщин, способных помогать другим и жертвовать собой. Вот я стою перед вами — отец, исполненный любви, я приехал сюда как в свой родной дом, я говорю вам «здравствуйте» и спрашиваю, куда лежит наш дальнейший совместный путь. Всем сердцем ощущаю я, что сегодняшний праздник — необычный, совсем особенный, здесь происходит нечто небывалое и очень важное. Настолько небывалое, настолько, что я не нахожу подходящих слов. А очень важное потому, что перед нами люди, щедро дарящие тепло своих сердец, способные любить ближнего. Велика наша радость. Но мы стремимся продолжать борьбу и побеждать. Это естественно, ибо один раз мы уже победили. Да, вы победили. Вы сломили упорство и ненависть тюремщиков, жестокость тирании, привычную неподвижность и лень. Вы победили, и вот живое доказательство вашей победы — я здесь. Доказательство, но не мера. Потому что меры нет, парод, осознавший свою силу, может все. Я позволяю себе сказать от имени бесчисленных своих братьев, томящихся в тюрьмах, сказать за них за всех: спасибо, что не оставляете нас в одиночестве, спасибо, что любите и помните нас. И я прошу об одном: неустанно крепите солидарность с Латинской Америкой, помните о континенте, истекающем кровью в борьбе за свободу. Мы говорим сегодня о тюрьмах, о смерти — и все-таки радуемся. Потому что мы одержали победу, восторжествовали над силами зла. У нас праздник, мы счастливы, ибо умеем ощущать боль друзей. Как могу я отблагодарить вас за то, что вы сделали? Вы вернули мне свободу, солнечный свет, улицы, человеческие голоса, сон, книги. Вы вернули мне детей и жену, любовь и нежность. Мне совестно говорить высокопарные слова. Лучше я подарю вам все, что у меня осталось: веру в человека и тяжкий опыт узника. Вот мои дары вам, неустанно творящим добро, совершившим невозможное, людям, умеющим бороться и побеждать. Сегодня ваш праздник, и подарки надо подносить вам. Я же приветствую и обнимаю вас всех».
Многие немцы прослезились, а уж о латиноамериканцах и говорить нечего. Стоило того. Как рассказывает Ольга (Давид — человек скромный), «одна девушка обняла Давида и стала благодарить за то, что он так много им дал». В самом деле, девушка была права. Сам того не зная и не предполагая, Давид дал этим, людям возможность обнаружить и проявить на деле все лучшие свои качества.
ДОН РАФАЭЛЬ (Страна по имени Лидия)
Может, я чужак, иноземец? Иногда я в этом уверен, иногда мне это неважно, а иногда (все больше ночью) я не хочу в этом признаться далее себе самому. Неужели быть иноземцем — свойство души? Наверное, живи я в Финляндии, в Далласе, в Ватикане, на Островах Зеленого Мыса, я ощущал бы себя совсем чужим. Кстати сказать, почему мы начинаем с Финляндии, когда хотим назвать уж очень далекое место, край света? Кто вбил нам в голову такой предрассудок? Финляндия для нас вроде пятого круга ада, и мы не всегда отождествляем ее с ним лишь потому, что в пятом круге нет снега и льда. Собственно, что мы знаем о Финляндии и о финнах, кроме «Калевалы» или Силланпя (через два «л», заметьте), который получил Нобелевскую премию? Даже когда в Хельсинки была Олимпиада, в году, латиноамериканские газеты довольно долго писали «Хельсински» через «с». Что там случилось на этих играх, почему газеты одумались и стали писать правильно?
Однако я не в Финляндии, я здесь. А здесь я — чужой или свой? Недавно я читал в одной хорошей книге (ее написал какой-то немец наших неоднозначных времен): «Странно, что иноземцы сперва заучивают ругательства, междометия и модный жаргон. Девица, прожившая месяца два в Париже, уже вскрикивает по-французски: о-ла-ла». Тогда я не чужак, потому что бранюсь я так же, как на моей прекрасной родине, а когда мне очень больно, вообще ничего не восклицаю, ни по — здешнему, ни по — тамошнему — то, что я издаю, можно назвать звукоподражанием, хотя словарь такого и не приводит, там только три (мяу, гав — гав, плямц), и они ничуть не похожи на горловой звук, который вырывается у меня в столь неприятных случаях.
Что подумал бы я о себе, если бы, к примеру, воскликнул «мяу» или «плямц», когда недавно, точнее, девятого, в среду, наш преподаватель Ордоньес прищемил мне палец весьма увесистой дверцей своего «фольксвагена»? Но я издал упомянутый выше звук, пронзил несчастного взглядом (да, именно пронзил насквозь), и все это вместе выразило сполна мою мгновенную и несправедливую злобу — ведь Ордоньес прищемил мне палец по рассеянности, а не из ненависти к иностранцам. Да, он также неловко повредил бы руку любому из своих дорогих соплеменников, но, признаюсь, это меня нимало не утешило. Как ни странно, несчастье порадовало меня, ибо несколько минут кряду мы были, наверное, истинно белыми людьми (слава богу, поблизости не оказалось ни одного индейца) — оба мы побелели, я чуть не потерял сознание, несмотря на горловые звуки, и он, кажется, тоже, хотя палец все же был мой. Так вот, испытал бы я эту злобу, пусть и несправедливую, если бы наш, уругваец, скажем из Пасо-Молино, Тамборес, Пальмитас, стукнул мне по пальцу дверцей «фольксвагена» или другой машины? Не уверен, и сомнения эти не доставляют мне радости. Во всяком случае, если бы я рассердился на этого гада Ордоньеса, не думая о его нации или хотя бы ощущая в нем испаноязычного собрата, тут бы и речи не было о вражде к иноземцам, скорее наоборот.
В любом возрасте трудно переселяться из-под палки. Кому и знать, как не мне! Но вполне может быть, что молодым труднее всего. Я говорю не о Грасиеле, и не о Роландо, и даже не о Сантьяго, если когда-нибудь он выйдет на свободу, а скорее о тех, кто был еще совсем зелен, когда все случилось. Вот им почти невозможно представить, что это — не навсегда или хотя бы не на очень долгий срок, а такое чувство может разъесть им душу так, что потом ее не залечишь.
