Борис Екимов - Прощание с колхозом
Какое-то спасенье, новую мужскую (конечно же, не казачью!) кровь принесли в наши края заключенные, которые строили после войны Волго-Донской канал. Здесь было около десятка лагерей, двести тысяч заключенных, которых порой освобождали, «условно» или напрочь. Многие оседали в наших краях. Только у меня в ближних соседях помню Петра Семеновича Веденеева, Сергея Михайловича Тимоничева, Абрама Астафьева, Кузьмича, тети Мотиного Андрея. Они отбыли срок, присватались к вдовам, стали своими. Но это было уже потом, в годах пятидесятых.
А сначала – всеобщий голод, и не один, Великая Отечественная война, послевоенная разруха, снова – голод и голод. Повторю: донские казаки – это станичники, хуторяне, крестьяне, потом колхозники с пустыми «палочками»-трудоднями, с судьбой «крепостного», не имеющего права уйти из колхоза, ведь им даже паспорта не полагалось.
От такой жизни бежали из хуторов и станиц при первой возможности. А уж детей тем более старались вытолкать в город, в город, в город. К лучшей жизни, к лучшей судьбе.
Донские хутора пустели. Не помогли даже новые времена: «оттепель» пятидесятых годов, когда селяне наконец-то наелись чистого хлебушка, без лебеды, желудей и прочих добавок; и когда им наконец стали выдавать паспорта. Тут и вовсе, уже по закону, стали уходить в города, в поселки, на заводы, на стройки.
И тогда, волна за волной, покатили в наши края переселенцы: подмосковные шахтеры, после закрытия тамошних шахт; селяне из Белоруссии, Чувашии, Мордовии, северных да центральных областей России, которым жилось вовсе несладко; потом объявились «целинники» и прочий народ, охочий до «единовременных безвозвратных денежных выплат на переезд, обустройство» и бесплатное жилье, которое начали строить для переселенцев. Но в то же время власти высокие, по соображениям тоже «высоким», идейным урезáли приусадебные участки, ограничивали количество скота на подворье, объявляли хутора «неперспективными», закрывая там школы, фельдшерские пункты, отключая электричество. Потом началась «перестройка», «приватизация», «сельский капитализм». Сельский, а значит, казачий исход продолжался.
Осенью 1994 года в очерке «Последний рубеж» писал я: «Не провели семь километров дороги. Закрыли магазин. Не возят детей в школу. Пожалели копейку на фельдшера. Обидели невниманием старых, и вот уже разошелся хутор. Уходим. Бросаем за хутором хутор, оставляя на поруганье могилы отцов и дедов. Похоронным звоном звучат имена ушедших. Зоричев, Тепленький, Соловьи. Уже вслух говорят и кричат, что не мы, а иные народы – хозяева донской степи».
Теперь, спустя пятнадцать лет, можно твердо сказать: «Ушли». На Большой Голубой, в Осиновском, Ложках, Большом да Малом Набатове, на Козловской, на Осипове, на Фоминколодском, на Гремячем ключе, на Венцах – везде и везде на месте былых хуторов селенья иные: один ли, два дома, гурт крупного рогатого скота, овцы, козы. Хозяева – чеченцы, азербайджанцы, дагестанцы. Многие живут здесь подолгу. Появились они еще при колхозах и пережили их, приспособились к временам новым. Теперь на райцентровском базаре они торгуют не только мясом, но молоком, творогом, сметаной, чего еще десять лет назад не было. Нужда заставила. Научились. Думаю, ко всеобщей пользе.
«Всеобщая польза» – не красное словцо. На этих задонских землях, не больно богатых, четыре ли, пять веков жили донские казаки, которые не только воевали, охраняя эти края, но, главным образом, работали на земле, занимаясь, в основном, мясным скотоводством, коневодством, овцеводством.
Просторные степные попасы, довольно теплые зимы, позволяющие содержать скот на подножном корму круглый год. Так было всегда.
Теперь, когда колхозное производство, а с ним – невыгодное зерноводство на тощих землях ушло и уходят в прошлое, на месте старых хуторов, в новых селеньях-аулах чеченцы, даргинцы, азербайджанцы занимаются все тем же мясным скотоводством, традиционным для этих народов ремеслом.
Поселенцы из краев кавказских начали приходить сюда лет тридцать назад. Конечно, не от хорошей жизни: спасаясь от малоземелья, безработицы, потом от неспокойного времени и войны. Чеченцев, ингушей, даргинцев порою зазывали, привозили, особенно в края глухие: калачевское Задонье, Суровикинский район, Клетский, Чернышковский, потому что с чабанских «точек» уходили местные люди и некому было заниматься овцеводством.
По переписи 2002 года чеченцев в нашем районе было уже около тысячи; примерно столько же других кавказцев: азербайджанцев, грузин, ингушей, лезгин. Причем живут они не в райцентре, не в крупных поселках, а на бывших хуторах, оставленных местными жителями, на просторной земле.
И коли речь зашла о переписи 2002 года, добавлю факты любопытные: в переписных листах один человек в районе заявил себя ассирийцем, один – горским евреем, один – караимом, двое – лугово-восточными марийцами (просто «марийцев» – 253), один – ненец, один – якут, и восемьсот восемьдесят восемь казаков. Это – национальное самосознание, позволенное нынешним временем. Всего населения в районе, по той же переписи, 62 228 человек.
Хоть и говорят, что цифра ли, статистика вещи «упрямые», доказательные, но для нас – людей обычных – они достаточно эфемерны. «Мало ли чего нарисуют». Более доказательна – жизнь.
На хуторе Большой Набатов, с которым я нынче прощаюсь, из коренных жителей осталась лишь горстка стариков, которые не сегодня завтра уйдут отсюда. Молодых нет. А вот у чеченца Алика, который поселился здесь двадцать лет назад, пятеро сыновей, взрослая и малая дочери. В хозяйстве его сотни полторы крупного рогатого скота, сотня ли, поболее коз, недавно появилось полсотни овец. У него есть два колесных трактора, сенокосилка.
А главное, сыновья-помощники. Они доят коров, пасут скотину, базы ремонтируют – словом, без дела не сидят.
В нынешний зимний приезд встретил я его старшего сына, парня рослого, работящего. С дневного попаса встречал он коз да еще с полсотни овец, которых я прежде не видел. Поздоровались. Я спросил про овец. «Купили, – услышал в ответ. – Хорошая порода, эдильбаевская мясная. Есть спрос, пробуем». (До начала «перестройки» поголовье овец в нашей области перевалило за два миллиона. Теперь наберется тысяч пятьдесят, и то слава богу. Так что спрос на баранину, конечно, же, есть.) Поговорили о погоде. Молодой мой собеседник пожаловался: «Скучно у нас. Скотина да скотина. Редко когда в Голубинку съездим, и всё».
Но жалобы на скуку, думаю, просто для разговора. Парню уже лет двадцать. Главный помощник отца, считай, хозяин. Хвалят его, он – всю скотину свою знает «в лицо»: сколько лет, когда корова «гулялась», когда ей телиться и прочее. Отец купил на хуторе еще два подворья, с жилыми домами, базами. Вот-вот женит старшего, отделит его.
Младшие сыновья останутся пока при отце. Пока. Школьной учебой никого из них не обременяли. Главное занятие – хозяйство, скот. В этом деле, жизненном, они преуспевают. Порою, как все мальчишки, играют в футбол, установив недалеко от дома жердевые ворота. Но эта забава – минутная. Главное работа, та же, что у отца и матери, и у старшего брата. Дело нынешней и завтрашней жизни, которая будет протекать на хуторе Большой Набатов или рядом, неподалеку. Отец их говорил, что собирается будущим летом отправить свой гурт на попас в Евлампиевку, которая нынче вовсе пустует.
Еще одно подворье на хуторе для своего старшего сына купил Азиз – единственный житель соседнего Малого Набатова. Так что безо всякой статистики понятно, какое будущее у когда-то действительно Большого Набатова, ныне умирающего казачьего хутора.
Это – жизнь. Он нее не отвернешься. И слава богу, что после ушедших казачьих хуторов осталось не дикое поле, а пастбищное мясное скотоводство и овцеводство, которым занимаются люди, привычные к этому ремеслу: чеченцы, аварцы, азербайджанцы, ингуши, грузины. Но нельзя умолчать об ином, очень важном.
Лет пять назад обиделся на меня местный чеченец, назовем его Ваха. При встрече сказал: «Пишешь, что это чужая земля, не моя. Нет – моя. Я здесь работаю, а вы водку пьете». Кто такие «вы», осталось без ответа.
На вопрос, чужая эта земля для Вахи или своя, ответила жизнь: не здесь он родился; дай ему Бог ли, Аллах долголетия, но умрет тоже не здесь. И дети его разлетелись даже прежде отцовского ухода. Вот и получается: прожил тридцать лет, но на хуторе чужой. А отсюда и образ жизни: ничего здесь не мило, не дорого: ни люди, ни земля, ни вода. Прежде мы порою с ним мирно беседовали. Хутор и его жителей он ругал: «Плохие здесь люди». Но пробыл среди «плохих людей» почти век, доброй памяти не оставив. Его последнее подворье – в подножье Прощального кургана, возле Дона и лесистого займища. Вахина козья орда в двести голов стравила под корень и вытоптала Прощальный курган, а по низине, над речкой, превратила в пустошь, толоку когда-то просторный и щедрый луг; год за годом, зимою губила весь молодой подрост береговой тополевой рощи. Козе ведь самая сладость похрумтеть тонкими ветками да ободрать кору молоденьких деревьев. И такое – из года в год. В какой-то из своих работ Энгельс писал о том, что козы сгубили Древнюю Грецию и превратили север Африки в пустыню Сахару. Недавно прочитал в журнале «Наука и жизнь» о такой же трагедии острова Святой Елены: «большую часть его покрывали густые тропические леса. Прошло меньше трех столетий (с ХVI века, когда открыли остров), и остров оказался почти голым. Пропали густые леса, не стало пышной растительности». Все это «просто-напросто съели козы! Несколько коз завезли первые поселенцы и дали им полную свободу, и они съели даже огромные эбеновые деревья».
