Батискаф - Иванов Андрей Вячеславович
Взяли еще пива. Тур неторопливо показывал картины…
— «Невероятное». «Незримое». Это без названия. Это просто этюды… А это портрет моей бывшей девушки. Это так, ерунда… Восход! Да, восход солнца. Это просто горы. То есть не просто, а норвежские горы. Хенефосс. Ты был в Норвегии? Нет? Вот это на самом севере. Фьорды… Тебе следует съездить…
— Я знаю, мне уже советовали… Уже собираюсь потихоньку… Планирую…
— Хочешь, напишу маршрут? У меня там знакомые сквотеры…
— Это как раз то, что нужно!
— Да?..
— Конечно! Сквоты, фьорды — что может быть лучше?
Он написал мне адрес, телефон, имена, достал другую папку, противного зеленого цвета, там был сплошной макабр. Я делал вид, что мне нравится, да, впечатляет, угу….
Когда его работы кончились, появилась Бодил: в халате, волосы подобраны, в глазах скука. Она меня познакомила со всеми. Две девушки с Юлланда, парень с Фюна, басист из Ирана, Юра, очень приятно, хитро улыбнулся, ничего не спросил, я предложил джоинт, никто не отказался, достал, раскрошил в руке… комично сгребал в ладонь… моментально зарядил тем самым обстановку! Всем не терпелось… Показалось, маловато на всех. Юра с подмигиванием добавил из своего кармана, скрутил великолепный тройной! Пока курили, потягивая каждую ниточку дымка, Юра предостерег меня по-русски:
— У нее ужасный характер. Ее только что уволили. Сама виновата. Не хуй на работе пить. Датчане этого не любят. Моментально записывают в алкоголики и отправляют лечиться. Хорошо, что ты тут. С документами все в порядке?
Я смущенно:
— Ну, да — в порядке, никаких документов нет.
— Ну и хорошо. Не пропадай. Есть тема насчет документов. Потом расскажу, если тебе интересно. Если ты не горишь желанием возвращаться туда, откуда приехал. А пока у нас небольшой гиг в баре неподалеку, если хочешь с нами…
* * *
У Бодил кончились деньги; она стала нервной; мы не могли даже потрахаться нормально. Так она говорила, кричала об этом, чтобы все слышали. Потом она за столом объявила, что устала жить в kollektiv, что она хочет отдельную квартиру, с видом на море, еще лучше дом, с несколькими видами. Но стоило нам курнуть с Юрой и послушать музыку, как она млела и шептала, что о такой жизни можно только мечтать… Мы много гуляли по Колену; я посвятил ее в тайну моей симфонии, научил слышать Копенгагу… Мы подолгу гуляли в парках, сидели на скамейках закрыв глаза и слушали… то на одной скамейке… потом на другой… Быстро слетались голуби, они все портили; Бодил бесили голуби, она терпеть их не могла… Мы вставали и шли куда-нибудь в порт; но там были чайки, они гадили, всегда было холодно, у нее не было теплой куртки, она быстро мерзла, у нее портилось настроение, ей хотелось в бар, выпить виски или глинтвейна… Но денег не было. For satan! Дни распадались на сине-зеленые водоросли, тягучие ядовитые слюни… слюни ее раздражительности…
* * *
— Кстати, а где ты в Ялте жил? — спросил Юра, когда мы вернулись из казематов Эльсинора, где пили пиво у пруда, курили щепоть Юриного гашиша, бродили как потерянные с итальянскими туристами по черным лабиринтам, смотрели на Хольгера-датчанина, пытались его разбудить (Бодил даже задрала юбку), целовались в потемках, плевались от пыли, смотрели на уплывающий в Хельсинборг паром…
— Где именно в Ялте?.. Тебе адрес нужен? — удивился я. Юра стушевался, протянул тлеющий косяк и сдавленным голосом (под гнетом удерживая дымок) сказал, что вовсе не имел в виду точный адрес, он не собирался писать писем… Я тут же его успокоил, дунул, сплюнул и понеслось: наврал про улицу генерала Горохова, про самого генерала, который на подводной лодке протаранил немецкий крейсер. Наврал про ресторан «Атлантида», где собирались новые русские, которые никак не могли поделить Ялту, про то, что он был взорван вместе с группировкой из Твери или Казани… Затянулся еще… Развернул пейзажи и пирсы, волнорезы и набережные… Моя ложь была стройна и складна. К тому же он не бывал в Ялте… Фуникулер, променад с пальмами, прогулка на ракете в Евпаторию, где пляж песчаный и больница для умственно отсталых… Херсонес, Гагры и так далее… и так далее… Я становился Евгением все больше и больше; обретал плоть. От потока вымысла моя голова кружилась; я поймал настоящий хлестаковский кураж; я был живым, как никогда прежде, ощущал себя, как в театре, когда играл Грумио в «Укрощении строптивой»; под конец меня поперло так, что я потерял ощущение тела и почувствовал себя Богом, который создал мир Копенгаги, я полностью пропитался верой в то, что все они, жители этого студенческого коллектива, — звуковые казусы моей грандиозной симфонии! Включая его, косматого, с его пьесой, с Чокнутым Шляпником, Чеширским Котом и иранцем на басе!
Юра похлопал глазами, ухмыльнулся и сказал:
— А я и не знал, что ты сочиняешь симфонию. Сказал бы раньше, попробовали бы сыграть.
Я отмахнулся.
— Не до этого, как видишь. Некуда кости кинуть.
Он вздохнул с пониманием и сказал, что, если я хочу остаться в Дании, мне необходимо со всем этим расстаться, забыть все, всю жизнь. Шепнул, что я должен изменить имя, должен придумать другую родину, и этот несравненный забиватель косяков скрутил тройной джоинт, вместе с ним дал мне какой-то телефон, подмигнул и сказал, чтоб позвонил, сам он тоже сперва позвонит и предупредит, этот человек поможет.
— Его зовут Хаджа. — Всплеснул руками, и перед моим носом возник огонек.
— О’кей, — сказал я, затягиваясь.
Мне было все равно; вдохновение меня покидало; я выплеснул себя целиком… почти целиком… я хотел ему рассказать о своей первой любви, о купаниях в сентябре на Жемчужном пляже, о том, как по ночам, в бреду, мне снится скворчащая галька… как мы пинцетом вытягивали из прибрежных скал крабиков… как заспиртовывали их… как ныряли за жемчугом с воздушными шариками… как строили под водой бункер… как сачками ловили нимфу… Но сил уже не оставалось: дурман сковал не только мое тело, но взял и за глотку; я больше не мог выговорить ни слова. Краешком сознания я понимал, что все, что Юра мне нашептывает, подмигивая и как бы заискивая, все это идет по той же схеме, по тем же рельсам в шаткой вагонетке: фальшивая легенда — подполье — лагерь — бессмысленное ожидание позитива.
— Да, да, — говорил я ему на каждую фразу, — конечно, я понял… угу…
Юру прорвало: ему захотелось излить душу; теперь он жаловался:
— Пока ты в лагере, кое-как можешь экономить, что-то откладываешь, а как получил позитив, деньги испаряются как эфир. Социал такой маленький — за квартиру плати, за то плати — ни на что не хватает! Вот выручили студенты: снимаем вместе — это так экономно! Правда, опять же — как в лагере. И я не студент! По идее — нарушаю, нельзя мне тут. Должен искать что-то другое, но я встал на очередь и буду поступать, пойду на курсы, сказал, что уже на курсах… Соврал, видишь, приходится юлить. Со студентами весело… И это все-таки лучше, чем лагерь. Датчане народ не такой проблемный, как лагерные. Но все-таки… Эх, хорошо там, где нас нет! — вздохнул и принялся мельчить гашиш.
* * *
Наконец, мы с Бодил поругались. Всему причиной были деньги, которых не было, — она психанула и ушла; я думал, что не вернется, но она вернулась с котом в домике. Большой белый пушистый кот. Глянув на домик, я подумал: мне бы вот так, в таком вот домике… не знал бы я печали!
— Кастрированный, — громко сказала она, будто это меняло что-то.
Ей тут же сказали, что по договору с хозяином — никаких животных! Строго!
Она стояла на своем.
— Я и кот остаемся! — кричала она. — Потому что я заплатила за этот месяц, и еще две недели до конца месяца, и уж эти-то две недели я буду тут жить — и с котом!
Ей сказали, чтобы она не порола чушь, что, если хозяин узнает, будет худо; кот не может оставаться в квартире. Кота не будет, — говорили ей. — И прятать его никто не станет! Ее саму никто не выгоняет. Она заплатила, и она остается, хоть на два месяца. Но кот не платил. Кот не может платить. Кот по договору не может остаться. Кот не остается. Кот идет туда, откуда пришел!
