Владимир Сорокин - Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)
…можно забраться сюда в эту сладко пахнущую табаком пещеру спать только но ворочаться чтобы плёнка не скрипела спать без будильников в табаке в полупрозрачных складках…
Он скомкал пачку и швырнул в угол. Клочок ваты покатился по столу и, достигнув края, исчез. Анатолий взял в руки обложку и осмотрел каплю: она осела, загустела и опоясалась матовым колечком подсохшей туши. От капли расходился бледно-голубой фон, разорванный тремя цветовыми пятнами: красным шрифтом вверху и двумя зелёными солдатами внизу.
Шрифт Анатолий выклеил и покрасил ещё вчера — глаза цепко прошлись по приземистым, крепко влипшим в голубизну буквам: ДРОБИ ИХ!
…между О и Б надо бы уменьшить пробел поздно не переклеивать же на X крошечное белое пятнышко не забыть убрать…
Внизу горбились, настороженно ощетинясь винтовками, зелёные солдаты — бородатый, (в долгополой шинели, в папахе, в обмотках, в ботинках и с медным, крепко подвязанным к вещмешку чайником) и безбородый (в укороченной шинели, в форменной фуражке, в сапогах).
Две одинаковые винтовки с грубыми прикладами и шпагообразными лезвиями штыков целились в правый край обложки, — и — то ли слишком настороженно гнулись спины солдат, топорщились складки шинелей и прикипали подошвы к фону, то ли слишком цепко сжимали винтовки смуглые руки и мрачнели грубо обобщённые лица, — непонятно почему взгляд Анатолия скользил от их тщательно сощуренных глаз вправо вдоль черных стволов и штыков — ища цель, ту, которую, вероятно, и надо было дробить. Но справа вертикалью обрывалась голубизна, торопливо мелькало коротенькое бумажное поле и начинался хаос заляпанного стола, — корчилась грязная бумага, валялись где придётся кисточки и карандаши, теснились баночки с красками, и немым переростком торчал из их разноцветной семьи пузырёк резинового клея.
…бородатый вышел слишком свирепым эти морщины у рта узкие глаза крутой лоб а может и хорошо может может молодой тоже не ангел нос валенном тупой подбородок разбойничьи глаза и клок вылезшего из-под фуражки чуба а руки одинаковые что у одного что у другого одинаковые одинаковой одинаковостью…
Анатолий промыл рейсфедер и принялся протирать ватой.
Нарисованной им обложке предназначалось спеленать небольшую книжку-сотню бумажных листов, вобравших в себя антологию народных поговорок и изречений, объединённых красным призывом. Анатолий читал эти поговорки ещё в школе — все они были короткими, тупыми и тяжёлыми, словно отлитые вручную пули, их распирало парчовое, безудержно расшитое петухами ухарство, — пыжился, кружился на месте тот аляповатый монохромный павлин, меж редких перьев которого так хорошо различались лоснящиеся брюшки ядрёных, глубоко внедрившихся в дряблую кожу вшей, метался его круглый, жаждущий крови глаз, торопливо переступали сухие ноги, и сквозь поднятую пыль на палевой глине утоптанного майдана проростал рваный рисунок следов:
По пальцам холёным — железом калёным.Не вкось да вкривь, а в кровь да в слизь.
Не лоб чеши, а кол теши,—Колом по лбу белому —Душа из тела вон,Из тела белого,На брань несмелого.
Целься цеп не по овсу,А по стервецу отцу:Коль отец на церковь цепок —Отучи дубовым цепом.
Бей стоячего плашмя, а лежачего торцом,—По мордени — шмяк да шмяк.По хребтине — цоп да цоп.
Помнил Анатолий и предисловие — полстраницы рябого (из-за частых многоточий) текста, пересыщенного дубинками восклицательных знаков, с двумя выделенными красным курсивом словами: отольётся и заплатят.
…почти высохла немного влаги линию можно было и покрыть скоро три небольшая каёмка подождать и покрыть бородатый странно щурится дроби их но там край и баночки с краской…
Анатолий посмотрел на часы и быстро метнул глаза на скупо освещенные обои — стена прогнулась, растягиваясь словно резиновая, зелёный узор налился синим, заиграл радужными пятнами. Анатолий отвёл взгляд — пятна переместились. Он посмотрел на обложку. Что-то знакомое проступало в лице бородатого солдата, в его прищуренных глазах и угрюмых морщинах.
…не лоб чеши почему он сгорбатился так удобней целиться обмотки слишком широкие и пола задралась спросят почему наверно от ветра дует ветер ветру ветры истории как пишут в учебниках поднимают полы я ветром истории вдут в печь крематория кто это написал…
Пятна медленно проползли по заголовку, слиплись в зелёное облачко. Анатолий зажмурился. Облачко покраснело.
…на кого же похож этот солдат не на нет нет на кого же борода и нос борода и нос борода и нос господи ну конечно дядя Паша… Он прижал потные ладони к лицу: на битых кирпичах выросла крапива, вдоль эшелона гнилых сараев сплелись кусты бузины, серой перевернутой пилой встал забор, жирная клумба легла между двумя скамейками, возле помойки вспухла куча синего угля, проползла по вытоптанной траве рябенькая тень сосны, хрустнула под ногой прошлогодняя шишка, мокрая, тяжело повисшая на верёвке простыня задела локоть, майский щук звучно упал с берёзы, Ленка собрала всех в кружок:
— Куколка, балетница, выбражуля, сплетница, король, сапожник, портной — кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не задерживай добрых и честных людей!
— Не так считаешь, дочка. — Дядя Паша сидел рядом на гнилом, давно сросшемся с землёй телеграфном столбе.
— Почему?
— Потому, — он бросил окурок и неторопливо накрыл его тупоносым ботинком, — потому что неверно.
— А как верно? — Ленка сцепила руки за спиной и уставилась на него своими чёрными мышиными глазками.
— А вот как мы считались. — Он встал, подошёл ближе: — На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не задерживай добрых людей!
— Так этож как и у нас, — проговорил Толик.
— У вас? — Дядя Паша сгорбился и засмеялся, пегая борода его затряслась: — У вас какие-то куколки, сплетницы…
— А у вас?
— У нас царь, царевич, король…
— А царь — он плохой был, — протянул рыжеволосый Вова.
— А ты откуда знаешь? — Морщины расправились, борода перестала трястись.
— Мамка говорит.
— Мамка? — Дядя Паша распрямился, лицо его стало молодым и чужим. Он посмотрел поверх их голов:
— Дура она, твоя мамка.
Крапива почернела, бузина потеряла листву, оголившийся шиповник крепче сцепился колючками. Снег побежал по забору полоской зубной пасты, залёг на крышах, заскрипел под ногами, заставил напрячься, затрещать старые сараи. Деревья стали маленькими, тень сосны посинела. Вечер был чёрен и пуст, пах мёрзлым деревом и выброшенным из котельной шлаком.
Наполовину иссосанная, невидимая в темноте сосулька прилипла к варежке, в левом валенке таял снег, в соседнем дворе лаяла собака, над сараем висел месяц. Толя отодрал сосульку, швырнул в сарай. Плюнул. Сел на покрытый ледяной коркой сугроб.
— А коль задницу отморозишь — на чём сидеть будешь?
Толя оглянулся. В чёрной дыре подъезда висел огонёк папиросы и стоял узкий столбик мутно-желтого света (дверь, ведущая в бетонные недра котельной, была приоткрыта).
— На чём, а? — Огонёк разгорелся ярче и затрещал.
— Ни на чём.
— Вот те на. Ни на чём! — Дядя Паша, прихрамывая, выбрался из тьмы и встал рядом с Толей — высокий, в лохматой ушанке и рваном, причудливо высвеченным луной ватнике:
— Где ж друзья твои?
— В школе, наверно.
— А ты?
— Я на будущий год. В этом рано ещё.
— Рано?
— Ага. — Толя подогнул неги, захрустел коркой и встал, отряхиваясь.
— Тааак. — Дядя Паша вынул папиросу изо рта и выпустил струю невидимого дыма:
— А ты, значит, один… Друзья бросили. Ни в прятки сыграть, ни посчитаться… Куколки — сплетницы… — он рассмеялся и закашлял, — чего только не придумают!
— Это не мы придумали.
— А кто же?
— Не знаю. Все так считают.
— Нееет. Не все. Я ж вам говорил, как правильно, — он стряхнул папиросу и неспешно отчеканил: — Царь. Царевич. Король. Королевич. Сапожник. Портной. Понял?
— Понял.
Толя сошёл с сугроба, постоял немного и вдруг спросил:
— А вы сапожник?
— С чего ты взял? Я истопник.
Дядя Паша бросил папиросу в снег. Толя сунул руки в карманы и, покосившись на тускло поблёскивающие калоши дяди Паши, проговорил:
— А я знаю. Вы князем были.
Дядя Паша тоже засунул руки в телогрейку и тихо ответил:
— Был.
— А князь — это король?
— Нет. Король выше всех.
Тёмно-синяя туча плавно наползала на месяц.
— Значит — королевич?
— Приблизительно так.
Толя подумал немного, потянул носом и неторопливо подошёл к подъезду, возле двери которого хрустальной конструкцией сверкал облитый замёрзшей капелью куст сирени. Толя взялся за одну из остеклённых веток и потянул. Ветка тоскливо заскрипела. Дядя Паша поёжился, поднимая скруглённые ватником плечи, что-то пробормотал и, прежде чем войти в подъезд, повернулся к занятому кустом Толе:
