Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Наматывая на локоть веревку, Пурама недоуменно посмотрел ему в спину, потом перевел взгляд на Сайрэ, который сидел в глубокой задумчивости, не двигаясь. Первый раз в жизни простой охотник почувствовал что-то неладное.
Опять голова Куриль вмешивается в шаманские дела, опять происходит что-то такое, что скрыто от него и всех простых людей… Теперь он видит это, хорошо видит. Острые, как охотничий нож, вопросы кольнули его сердце:
"Голова требует от них что-то? А они не слушают его? А разве можно от них что-то требовать?.."
Куриль между тем остановился возле своего тордоха. Его распирало желание сейчас же сесть на коня, бросить все и уехать в свой Булгунях. Ему теперь было все ясно: шаманы хоть и не добились от него особых почестей, не заставили его унижаться, но упрямо не хотят начисто покончить со склокой — оставляют для Сайрэ широкую щель. Ведь нельзя же поверить, чтобы духи шамана-якута — если они есть — не передушили духов чукчи! Не хотят шаманы — и не боятся слабость свою показать… Куриль услышал говор выходивших из большого тордоха людей — и еще отчетливее представил себе, что все останется по-прежнему, когда шаманы уедут. И он заколебался: может, поглядеть, что будет дальше?
Чьи-то шаги стихли за его спиной. Он оглянулся — и увидел Нявала с ребенком на руках и его жену.
— Это… Куриль… Как мне сказать-то? — с трудом заворочал языком Нявал.
— Ну, как думаешь, так и скажи.
— Да как я думаю… И не знаю как…
— Завтра же следы нашего Ханидо разгадывать будут, — вмешалась жена Нявала. — Ты не ругай, что я за него говорю… Я и угощение приготовила.
— Приду, — сказал Куриль. — Вот высплюсь — и приду… Чего это мальчик лицом вроде переменился?
— Это… так… значит… — Нявал поводил по бледному и грязному лицу сына сухим скрюченным пальцем. — Комары покусали его.
— Ты вот что, Нявал, — иди-ка к моему дяде Петрдэ: у него горькая вода есть. Пятки мальчишке натереть надо — я слыхал, в остроге делают так. А то болеть будет.
Жена Нявала, вдруг сделавшись неподвижной, стала тихонько щипать мужа — мол, не соглашайся, идем поскорей. Куриль заметил это. "Не даст же водки этот жадюга, — подумал он. — Или счел совет нехорошим?"
— Ладно, приду, — сказал Куриль, отворачиваясь от них.
До самого вечера голова юкагиров не встречался с шаманами. Но когда настало время идти в гости, он решил, что нельзя совсем обходить их — обидятся, разозлятся, да и люди станут глядеть с подозрением — а это пользы не принесет.
В отличие от неряшливой жены Микалайтэгэ, жена Нявала была очень опрятной, аккуратной, ненадоедливой. Еду она подала вкусную, добрую. Уха была свежей, без всяких приправ, а потому и особенно вкусной. Подала она жареную печень, икру и такую жирную юколу, что, когда стали ее есть, запивая чаем, жир потек на одежду ручьями. Словом, все — и шаманы, и Куриль, пришедший вместе с дядей Петрдэ, — были очень довольны. И может быть, поэтому попытки Куриля завязать серьезный разговор были вялыми, да и шаманы переводили его на простую беседу о прошлом, на мудрую болтовню о повседневных делах, и слабый заряд Куриля пропадал даром.
Разошлись поздно, когда солнце оставило над тундрой лишь макушку с золочеными стрелами.
Слух о том, что на второй день первым будет камланить Токио, облетел стойбище быстрее другого известия. Языки у девушек молодые и звонкие…
Девушки-то и взбудоражили стойбище раньше времени. Было еще далеко до полудня, когда они уже заняли лучшие места в большом тордохе. За ними потянулись и взрослые. Все их приготовления и ожидания, однако, оказались напрасными. Перед камланием появился Сайрэ.
— Разве женщина будет камланить? — спросил он, обведя взглядом плотное кольцо девичьих лиц. — Нет, нельзя. Духи сразу почуют ваш запах и не будут подчиняться шаманам.
И поползли одна за другой из тордоха принаряженные невесты. И Токио глядел в их лица и подмигивал: не унывайте, мол.
— Ну и камлание… — кряхтя, проговорила Лэмбукиэ, выползая в первый ряд. — Игра, а не камлание. А вчера я чуть не плюнула, прости меня бог…
— Люди, вы так не говорите, — сказал Сайрэ, — и не думайте, что старый якут вас не поймет: мысленно он может подслушать и беду напустить.
— А беда и так уже есть! — рада была прицепиться к словам болтливая Лэмбукиэ. — Чего же он вчера с полпути вернулся? Что ж не придушил духов? От беды избавить не смог, а напустить беду может?.. Посмотрим, что молодой сделает. А от этого старого черта и ждать было нечего…
И как всегда, вмешался муж Лэмбукиэ. Началась перебранка: он опять стукнул жену по рукаву, та вспыхнула, назвала его дряхлым оленем, а он ее старой важенкой. И пошло… Только народ сегодня почему-то не одергивал их, не открещивался от грешных слов, которые сыпала Лэмбукиэ на голову шамана-якута. Но Сайрэ крепко зажмурил свой глаз, давая людям понять, что от этих ее слов у него в голове потемнело. Так, с зажмуренным глазом, он и хотел было сесть рядом с Токио, но перебранка вдруг оборвалась.
— Ты сказала черт, — набросился он на Лэмбукиэ. — Мы на чертей больше похожи, чем якуты. Якуты чисто живут, грязь не любят, вшей не заводят. И русские так же живут. А мы во вшах видим счастье [38], считаем, что человек будет богатым, если у него волосы от пота и грязи лоснятся… Но ты помнишь, что кулумский поп говорил? Помнишь? Бог сказал людям: грязное тело — все равно, что грешное тело…
Это был неожиданный поворот в разговоре, и Лэмбукиэ не нашла, что ответить. Да тут кстати появились и оба шамана.
Сайрэ повернулся и увидел, что Куриль уже сидит возле Токио, — он наверняка все слышал. Нехорошо получилось. Вчера Куриль при всех высказал недовольство приезжими шаманами, а он, Сайрэ, сегодня защищает их. И чтобы сбить с толку всех, но особенно Куриля, он решительно сел рядом с ним, а не с шаманами: пусть думает, что неправильно понял его…
Люди ждали камлания, а Токио все не вставал и не брал бубна. Молодой шаман сидел, а потом зачем-то лег и подпер ладонью голову. Сначала никто не обратил внимания и на его тихую песню. Но когда песня усилилась и сменилась шепотом — заклинаниями, — люди вдруг поняли, что камлание-то уже идет.
Ни бубна, ни амулетов у Токио не было. Он просто надел короткую драную дошку, подпоясался тонким ремнем и начал, не сходя с места. Когда все насторожились, Токио сел. Сел, но бубна опять не взял. Так, сидя, он на новый лад затянул негромкую песню. Он пел, пел и пел, лишь изредка поднимая или опуская голову — чтобы прошептать заклинания. В тордохе установилась такая тишина, какая бывает в безветренный день в глухой зимней тундре. Люди пытались лучше расслышать слова и сдерживали дыхание.
А конца песни не было. Токио пел о своей длинной дороге в тот мир, где обитают духи, и дорога его не была такой запутанной, как у ламутского шамана… Вот он встретил одного своего духа, второго, третьего, четвертого, вот он спокойно разговаривает с ними, узнает от них новости — какие, этого никто пока что не знает… А дорога тянется и тянется, и нет впереди никаких примет, которые заставили бы ожидать что-то удивительное или тревожное…
Шаманы, Куриль и родители с детьми, как и вчера, сидели в центре.
Шаманы, смакуя, пили рыбью кровь, похожую на жиденькую кашицу, — это любимое питье шаманов все утро и половину дня готовили жены Нявала и Хулархи. Куриль сидел с закрытыми глазами, не двигаясь. Он ни о чем не думал, а только ожидал конца песни. Но потом голова его как-то сразу склонилась на грудь — и он вдруг очнулся. "Смотри-ка: в сон клонит, — удивился Куриль. — Уж не усыпляет ли этот волчонок?" Тревожно оглядев людей, он заметил, что все стали какими-то вялыми, разомлевшими, а девочка Халерха спокойно спала на коленях отца, спал и Ханидо, откинув руку. "Вот оно — волшебство!" — подумал Куриль и почувствовал, как сильно забилось сердце.
Все муки из-за шаманства Куриль потому и испытывал, что верил чудесам и не верил. Однажды умирала женщина, а шаман, покамланив, сказал, что она завтра же выздоровеет. Но женщина умерла. Шамана упрекнули, а он ответил, что его надо было понимать в обратном смысле: выздоровление — это ведь вечный отдых. Вот тогда-то Куриль и смекнул, что точно так же мог бы выкрутиться и он и любой другой человек — нужна только хитрость. Но Куриль знал и другие случаи. Он хорошо помнит, как один шаман приказал больному побегать возле озера — и тот сразу выздоровел. А его дядя-шаман призывал в тордох птичек и гусей — ведь можно же одним взглядом заставить собаку прыгнуть в воду, наверно, можно и вызвать к себе птицу?.. Пока Куриль соображал, что лучше — отдаться силе волшебства и испытать неиспытанное или, наоборот, постараться сохранить бодрость и на все поглядеть со стороны, шамай Токио тихо смолк и неожиданно вскочил на ноги.
— Эй, проснитесь! — с мальчишеским торжеством крикнул он. — Я вернулся уже.
