Тьерри Коэн - Я знаю, ты где-то есть
Ноаму вдруг захотелось встать и сказать, насколько отвратителен ему такой подход к делу, но он остался сидеть. Эта пламенная речь не касалась его… разве что чуть-чуть. Он работал как автомат, применяя в переговорах свой алгоритм, как применяют технологический процесс на производстве – не испытывая вдохновения и не подключая воображение.
– Мои акционеры ждут от меня результатов, Ноам. Они хотят, чтобы рентабельность предприятия сохранялась на том же уровне, до которого мне удалось ее поднять. Так что я буду вынужден избавиться от некоторых сотрудников, оставив только самых лучших. Я убежден, что вы принадлежите к числу последних, Ноам. И потому даю вам шанс доказать это.
Патрон взял папку, раскрыл ее.
– Я хочу доверить вам это дело, Ноам. Речь идет о важной сделке. Фирма «Барам» размещает у нас большой заказ. Мы должны выполнить его к сентябрю. Я хочу сказать, что, если вы собирались этим летом взять отпуск, вам придется его отложить.
Ноам почувствовал, как у него заколотилось сердце. Отпуск в домике у моря на юге Корсики с самыми дорогими на свете людьми, их первый семейный отпуск – это было единственное светлое пятно в обозримом будущем. Однако он промолчал, взял документы, бегло просмотрел спецификации продукции, объем и дату поставки.
– Но… цели, которые вы ставите…
– Вполне достижимы, – отрезал Дюшоссуа. – Такой работник, как вы, способен их достичь.
Ноам хотел было возразить, что, как раз наоборот, он не чувствует себя способным на такой подвиг и потому отказывается от задания, но, сам не зная почему, не ответил, сложил бумаги и встал, чувствуя на себе одобрительный взгляд патрона.
– Удивите меня, Ноам, – язвительно сказал тот в заключение разговора. – Я питаю самые прекрасные надежды относительно вашего будущего в нашей компании.
– Благодарю вас.
Зачем он поблагодарил его? Унижений и так достаточно. Он вдруг поувствовал себя маленьким и слабым. И еще трусом. Да, трусом, потому что ему было страшно объявить эту новость Элизе.
* * *Сами и Ноам вышли из ресторана и пошли к офису. Светило мягкое весеннее солнце, и они замедлили шаг, чтобы насладиться последними мгновениями покоя, перед тем как снова приняться за работу.
– Хватит дуться, – воскликнул Сами. – Принимай это как знак доверия.
– Не болтай ерунды! Ты же знаешь босса. Его интересуют исключительно кривые роста прибыли.
– Я помогу тебе. Если хорошенько поднапрячься и если немного повезет, ты закончишь это дело к августу и сможешь на несколько дней поехать к своим.
– Спасибо. Но сомневаюсь, чтобы этого было достаточно. Мне надо было отказаться. А я даже не крякнул – сразу согласился. Ничтожество. И жизнь у меня ничтожная и бессмысленная, Сами.
– Потому что патрон заставляет тебя работать вместо отпуска?
– Нет, потому что я соглашаюсь на то, что идет вразрез с моими принципами, потому что не умею говорить «нет».
– Если ты это сам понимаешь, в твоих силах придать этой жизни смысл. Для начала кончай болтаться невесть где, пить и заниматься ерундой!
– Ты считаешь причиной моего состояния его следствие.
– Нет, это просто порочный круг. Причины становятся следствиями и наоборот. До сих пор ты, кажется, обретал равновесие только на работе. Но в последнее время ты изменился. Прости, что я тебе это говорю, но босс прав: ты работаешь все хуже и хуже.
– Знаю. А еще я знаю, что ты всегда меня утешаешь и никогда не жалуешься.
Ноам положил руку на плечо другу и притянул его к себе.
– Прекрати сию синуту! – с преувеличенным возмущением воскликнул тот, пытаясь вырваться из его объятий. – В округе я считаюсь гетеросексуалом!
Тут их внимание привлекло скопление людей. Сами отвернулся, но Ноам, уступая природному любопытству, подошел ближе.
Похожий на апостола старик с длинной седой бородой в белом балахоне и сандалиях обращался к прохожим на языке жестов. Он размахивал руками, но лицо его оставалось бесстрастным. Рядом с ним стоял молодой человек, возможно, сын или что-то вроде ученика, и переводил его речь унылым голосом, без всякого выражения, что придавало ей странное, почти тревожное звучание.
– Каждый обладает невообразимо богатым внутренним миром, сотканным из чаяний, воспоминаний, страданий и сильных переживаний, – пояснял он. – Человек может решить не брать его в расчет, и тогда он становится похожим на гигантский омут. Можно погружаться в него время от времени, рискуя утонуть. Но можно сделать его источником величайших благ, если на то есть желание и средства. Воображение, чтобы изучать свои чувства, и слова, чтобы формулировать прекраснейшие из идей.
Эти слова взволновали Ноама. Да, в нем бурлили темные воды. Да, они лишали его сна и до дурноты расшатывали рассудок.
– Пошли отсюда, – сказал Сами. – Чокнутые какие-то.
Но Ноам продолжал стоять, не сводя глаз с проповедника и вслушиваясь в то, что говорил переводчик.
– Знание – это ловушка. Мы даем имена вещам, которые постигаем зрительно. Мы анализируем их, сортируем и верим, что таким образом нам удается ими овладеть. И тогда мы ищем смысл жизни в этой библиотеке, в этом архиве знаний. Но тем самым мы лишь пытаемся ограничить космос, сообщая ему вид усыпанной звездами панорамы, к которой наконец посмеем обратить свой взгляд. Мы пытаемся отрицать никчемность нашей жизни в сравнении с вечностью и бесконечностью. Мы стараемся забыть, что все вокруг – вопросы веры, а не достоверности. Ибо достоверность только одна.
Эта истина сияет, как величайшее из светил. И сияние ее могло бы наполнить светом жизнь каждого из нас. Но мы не смеем взглянуть ей прямо в лицо. Мы опускаем взор и видим лишь собственную тень. И тем не менее это – единственная истина, в которой мы можем быть уверены! Она рождается с каждой новой жизнью, в тот самый миг, когда мы делаем наш первый вдох. И именно поэтому этот вдох принимает форму крика. Первый крик новорожденного – крик отчаяния. Отчаяния от познания истины, которую он будет отныне отрицать. Так что же это за единственно достоверная истина?
– Вы знаете ее, но вы ее забыли: все мы умрем. Дата нашей смерти уже назначена. Она ждет нас там, в огненном блеске солнца. Мы идем к ней, опустив глаза долу, иногда следуя за собственной тенью, иногда ступая впереди нее. Этот путь мы называем жизнью. Мы можем останавливаться в пути, любоваться пейзажами, танцевать, смеяться, есть, пить, знакомиться с другими путниками, любить их – все равно дата нашей смерти ждет нас.
Мы неотвратимо приближаемся к ней.
Старик на мгновение перестал двигаться и оглядел толпу. Ноам стоял как загипнотизированный. Он подумал, что проповедник на том и остановится, завершив свою речь этими загадочными словами.
– Такое только в Париже и увидишь, – усмехнулся Сами. – Немой гуру! Ну давай, пошли, работа ждет.
Он схватил его за руку, чтобы увести прочь.
– Подожди, он ко мне обращается.
Старик действительно смотрел прямо на Ноама.
– Естественно, ты на себя посмотри! У тебя глаза на лоб вылезли. Этот псих сразу понял, что ты его клиент.
Руки старика снова принялись гладить воздух в странной пляске. Юноша заговорил:
– Вы все время убеждаете себя, что смысл жизни кроется в банковском счете, в теле женщины, под капотом шикарной машины! Но ваше существование будет лишено всякого смысла, пока вы будете отрицать неизбежность смерти. Только те, кто познал неотвратимость смерти, знают истинную цену жизни. Спросите у приговоренных к смертной казни! Спросите у неизлечимых больных! Вы же ничего не знаете.
Проповедник приблизился к Ноаму, и тот почувствовал его бессловесное дыхание.
– Я знаю, что иногда, по ночам, у вас случаются короткие проблески сознания и что в течение нескольких минут вы вплотную приближаетесь к истине. И эта истина повергает вас в глубочайшее смятение. Ваше дыхание учащается, вы начинаете задыхаться, на лбу проступает пот. Вы представляете себе собственное тело, еще молодое и полное жизни, погребенным под черной влажной землей. Рядом, параллельно вашему, лежат шеренгами другие, уже разложившиеся тела.
– Вы неподвижны, вам не вздохнуть, не пошевельнуться. И тогда вы обращаете свой взор к небу. Не для того, чтобы взглянуть на звезды, но чтобы понять, что же скрывается за их обманным, бледным светом. И вы уже готовы молиться, упрашивать, умолять жизнь, чтобы она не покидала вас. А потом встает солнце, вы забываете обо всем и снова пускаетесь в погоню за собственной тенью.
Невыразимый ужас охватил Ноама. Что мог этот человек знать о его бессонных ночах, о приступах страха? Неужели он умел читать в его душе?
Вокруг странного тандема оставалось теперь не больше полутора десятков слушателей; все они смотрели на Ноама, ожидая его реакции. Некоторые понимающе улыбались ему, как улыбаются вполне вменяемые люди чудачествам какого-нибудь оригинала.
Старик сделал еще несколько медленных жестов, не сводя глаз с Ноама.
