Андрей Геласимов - Жажда
На милиционере была кожаная куртка. Черная, блестящая, такая гладкая. Сидела на нем коробом и почти не гнулась в локтях. Средневековый стражник в доспехах. Кого они убивают, чтобы содрать кожу такой толщины? Тулья у фуражки, как какой-нибудь памятник полету Гагарина в космос. Маленькое смеющееся лицо, которому безразлично, что оно маленькое. Главное, что над ним кокарда. Две узких лычки. Но шире, чем возможность сказать ему: «Да пошел ты на фиг, козел!» Намного шире. Под левым глазом такая розовая пимпочка. То ли бородавка, то ли еще что.
Вот в эту пимпочку Генка ему и долбанул.
Всегда было интересно: какие люди идут туда работать? Родители приехали в Москву по лимиту. АЗЛК или какой-нибудь завод по ремонту радиоприемников. Лет двадцать назад. Родственникам в письмах: мы теперь москвичи! Когда пишешь – даже самому приятно. С этого и начинаешь письмо. Но в гости посмотреть на сынишку – не зовешь. Потому что общага. И потому что надо приютить. И не на одну ночь. Не скажешь ведь: приезжайте, у нас тут такое метро! Покатаемся на эскалаторе, а к вечеру мы вас обратно на поезд посадим. Что дома скажут? «Да какие вы москвичи? Общага, блин, чуть не в Химках. Лимита!» Сами бы тут попробовали. А мать пишет: приезжайте на внучиков посмотреть. У брата давно уже трое. Мы осенью зарезали кабана. Сала хоть немного возьмете. А Витька все пьет. Трудно у вас в Москве-то там со свининой? На конверте обратный адрес – деревня Звизжи. А в конце письма, как всегда: «Досьвидания». Слитно и с мягким знаком. И что будешь ей отвечать? Подарков одних надо везти – никакой зарплаты не хватит. Поэтому в итоге проходят все эти двадцать лет. И вот АЗЛК дал квартиру. Две комнаты. Но мать уже умерла. И дядя Витя совсем спился. Значит, надо думать о сыне. Есть еще брат, но с ним как-то не по-людски. Приезжал лет восемь назад. Выпили и подрались. Сказал: и сын у тебя такой же. А какой? Нормальный. Время настало – пошел работать в милицию. Такая вот жизнь.
А тут подходим мы с Генкой, и Генка бьет его по лицу.
– Дураки вы, – сказала Марина. – С милицией драться.
– Не надо зеленкой, – сказал Генка. – Будет щипать.
– Вы же в Чечне воевали. А теперь зеленки боитесь. Подожди, не верти головой. Я тут вот сейчас помажу.
– Не надо зеленкой. Я же говорю – я ее не люблю.
– А кто любит? Знаешь, как у меня от нее дети визжат. Вас что, заставляли с милицией драться?
Но мы с ними и не дрались. Просто этот маленький мент сказал, что с моей рожей не по вокзалам ездить, а дома сидеть. Чтобы пассажиры не пугались. И Серегину фотокарточку у нас забрал. Тем более что у Генки паспорта с собой не было. Милиционер этот, в принципе, насчет моего лица просто пошутил.
Только Генка его юмора совсем не понял.
Но зато мы капитана нашли.
– Какого еще капитана? – сказала Марина, когда убирала со стола все медикаменты.
– Нашего. С которым мы ехали в бэтээре. После того как граната в броню попала, он на блокпост побежал. За пацанами. У него ноги были целые. Если бы не он, нас бы возле этого бэтээра снайперы положили. Все бы и остались там.
Марина вдруг застыла посреди кухни с чайником в руке и посмотрела на Генку. Потом она посмотрела на меня. Потом снова на Генку.
– Что? – сказал он. – Зеленкой мазать больше не дам.
– Как же это так? – сказала она. – Вы ведь совсем мальчики.
– Ну там с крыш тоже не девочки стреляют. Хотя иногда бывают и девочки… Мы однажды зачищали квартал, и я там на чердаке в одной школе…
Я сильно толкнул Генку ногой под столом. Он замолчал и уставился на меня.
– И что? – сказала Марина, наливая чай. – Что произошло в той школе?
– Ничего, – сказал он. – Не могли бы вы мне вот тут еще зеленкой помазать? Кажется, мы одну ссадину пропустили. А я пока насчет капитана вам расскажу.
Когда вошел отец, одной рукой она прижимала Генкину голову к своей груди, другой махала над ним в воздухе и при этом еще дула ему на лоб.
– Здравствуйте, – сказал отец. – Что это у вас тут такое интересное происходит?
– Привет, – сказал я. – Марина нас лечит.
– Лечит? – Лицо у него стало еще больше чужим. – А дети где?
Марина отпустила Генкину голову.
– Сейчас я их приведу.
– Здрасьте, – сказал Генка, потирая лоб.
– Что здесь произошло?
Он опустил свой «дипломат» на пол.
– Может быть, ты сначала разденешься? – сказала Марина.
Голос у нее тоже вдруг изменился.
– Константин, я жду объяснений. Константин, ты слышишь меня? Костя! – сказал отец.
Я его слышал. Точно так же хорошо, как тогда в машине. Ревнивая дура, сказал он ей. Ревнивая дура. Кому ты нужна со своей ревностью? Сидишь, как синий чулок, когда вокруг все веселятся. А мать смотрела на него и молчала. Хотя она тоже слышала его хорошо. Только подбородок начал подрагивать.
– Ты меня слышишь, Костя?
– Я тебя слышу. Не надо на меня орать.
– Что? Что ты сказал?
– Я сказал тебе, чтобы ты заткнулся.
Марина резко повернулась ко мне и схватила меня за руку.
– Костя, подожди!
– Нет, нет, Марина, отойди от него! Что ты сказал мне, сын?
– Я тебе не сын. Твоего сына убили в Грозном, когда сгорел наш бэтээр. Я другой человек. Тот пацан, который боялся тебя, остался в том бэтээре.
– Подождите, вы оба! – Марина бросалась то к нему, то ко мне. – Николай! Просто ребята подрались с милицией. У них отобрали фотографию того мальчика, которого они ищут. Как его зовут? Я не помню! А потом их выручил тот капитан. Помнишь? Костя рассказывал, что он с ними в Грозном вместе ехал в тот день, когда все случилось. Он работает в милиции на вокзале. Там увидел ребят, но их милиционеры уже побили. И еще он им обещал помочь найти этого мальчика. Я не помню, как его зовут!
– Сергей, – сказал Генка. – Мальчика зовут Сергей. Только он давно уже не мальчик.
– Да? – сказал отец. – Что же вы мне сразу не рассказали?
– Ты не слушал, – сказал я. – Поехали, Генка.
– А ты не останешься с нами? – сказала Марина.
– Нет, – сказал я.
В Подольск Генка везти меня не захотел. Сказал – у меня переночуешь. Теща уехала к родственникам в Рязань.
– Лучше бы она совсем туда отвалила.
– Проблемы?
Он не ответил, но по его лицу я понял, что да. Я представил себе его жену: ссутулил ее, дорисовал морщин, сделал пожиже волосы, надел на нее домашний халат и посмотрел на то, что получилось. Потом нарисовал рядом Генку. Каким он будет через тридцать лет. Потом Пашку, потом Марину, потом себя. Мы все были маленькие и поместились в правом нижнем углу листа. Остальное поле осталось чистым. Я чувствовал, что там что-то есть, но прикасаться к этому пока не решился.
Свое лицо рисовать было легче всего. Оно не состарилось. Просто стало еще темней.
– Ты чего задумался? – сказал Генка.
– Ничего. Просто думаю – что с нами будет.
– А чего тут думать? Сейчас приедем – водки возьмем.
Насчет водки я был согласен. После всего, что произошло, без нее обойтись было бы трудно.
Можно, но как-то не так.
– Подожди, – говорил Генка, когда все уже улеглись спать. – Сейчас я угадаю – кто это.
Он наливал нам обоим, выпивал, смотрел на мои рисунки и говорил:
– Замкомвзвода. Точно? Ему легкое прострелили в Урус-Мартане. Я помню. А ну-ка, давай еще.
Я рисовал, он морщил лоб, снова наливал водки.
– Чего-то этого я не помню. Кто это?
Я дорисовывал шлемофон.
– А! Это Петька – водитель из транспортной бригады.
Я рисовал еще.
– Танечка – медсестра… Артиллеристы – я у них спирт менял на сапоги… Командир батальона… А это… Подожди… Что это у тебя?
– Это взрыв. Кумулятивный снаряд прожигает броню… Ну… мне кажется, что он ее так прожигает.
– Понятно. А это чего?
– Это духи стреляют с крыш.
– Где они? Тут у тебя одни окна.
– А вот огоньки. Видишь? Каждый огонек – выстрел.
– Так ты рисуешь все простым карандашом. У тебя тут, блин, все серое. Подожди, я у дочки сейчас цветной поищу. Тебе какой принести? Или все сразу?
– Да не надо. Разбудишь еще.
Но он уходит, задев по дороге стол. Пока его нет, я все равно рисую. Возвращаясь, он снова толкает стол и рассыпает пригоршню цветных карандашей по полу.
– Да брось ты их, – говорю я. – Мне удобней простым.
– Ни фига себе! – говорит он, дыша мне в щеку сладким запахом водки.
Он смотрит на танк, который попал в засаду на узкой улочке и которому через минуту конец. Он смотрит на то, как из бээмпэ вынимают солдата, у которого разорвана грудь. Он смотрит на то, как другому солдату зашивают живот прямо на земле. Он смотрит на то, как взлетает тело от взрыва противопехотной мины. Он смотрит на то, как, пригибаясь, бегут в укрытие наши пацаны и как один из них взмахивает руками и приседает, как птица, когда в него попадает пуля, но он еще не успел этого понять. Генка смотрит, как я рисую, а я слышу его дыхание у себя за спиной.
