Андрей Геласимов - Жажда
Серега запрыгивает ко мне в бэтээр, прикрываясь от пламени руками. Пули как дождь. Щелкают по броне.
– Костя! Костя! – кричит он. – Ты живой? Ты меня слышишь?
Я открываю рот. У Сереги в лице ужас. Он прямо ладонями гасит на мне огонь. Я хочу закрыть глаза, но век уже нет. Они сгорели.
– Сейчас мы тебя вытащим! Капитан уже за нашими побежал. А прапорщика Демидова убили. И плейер его осколком совсем разнесло. Господи, как же это? Ты же совсем обгорел! А я думал – ты мертвый! Костя, прости меня! Костя! Я думал – ты мертвый!
– Серега! – голос Генки. – Где ты, блин, там?! Тащи его оттуда скорее! Надо уходить! Мы долго здесь не продержимся! У меня скоро патронам – конец!
Снова шквал автоматной стрельбы. Потом гулко гранатомет.
– Пашка! Приготовился? Раз, два, три! Давай, Серега! Пошел!
Серега склоняется надо мной, и от боли я просыпаюсь.
Вот так я вспомнил. Во сне.
Поэтому теперь я боялся спать. Мне было страшно, когда она приходила со своим уколом.
«Ну, что ты? Чего ты волнуешься? Сейчас укольчик поставлю – и сразу уснешь. Измучился совсем. Ничего, еще две минуты – и не будет больно. Потерпи, сейчас все пройдет».
«Ну что? Животик болит? – сказал врач, склоняясь ко мне. – Ничего страшного. Аппендицит – это ерунда. Сейчас усыпим тебя, а когда проснешься – все уже будет в порядке. Видишь, вон там, в конце коридора, свет? Иди туда. Это операционная».
Они с отцом остались в той комнате, где меня раздели, а я пошел в темноту. Пол был холодный.
«Ты не стой там босиком! – крикнул мне в спину врач. – Забирайся на стол и лежи. Я сейчас приду».
На мне только длинная, почти до пола, рубаха. В правом боку разрез. Круглый, как яблоко, но намного больше. Как будто кто-то арбузом рубаху порвал. Не очень большим. Трогаю живот через эту дырку и продолжаю идти. Кругом темно, только впереди светится открытая дверь. Там никого. Я иду – один шаг, другой. Быстрее идти трудно. Больно там, где на рубахе разрез. И ноги мерзнут. Темнота.
А в комнате никого. Светло, но все равно холодно. Потому что осень, и мама без конца говорит, что от домоуправления тепла, видимо, не дождемся – хоть в суд на них подавай, идиоты несчастные, им только водку жрать и по телефону матом ругаться. Оденься, Костя, теплей. А то простынешь, и придется пропускать школу. Где твой свитер?
Где? Где? Под диваном – вот где. Один раз надел – во дворе пацаны стали дразнить «подсолнухом». Желтые птички, розовые цветы.
А теперь бы – нормально. Натянул бы его прямо на эту рубаху с дыркой и свернулся калачиком где-нибудь. Потому что больно. И немного тошнит. Но свернуться негде. Посреди комнаты только какая-то гладильная доска. У мамы почти такая же. Но без ремешков. И лампы у нее такой нет. Огромная – больше таза. А внутри еще четыре горят. Настоящий прожектор. Чтобы гладить, такая нам не нужна. Я всегда помогаю ей гладить.
«А ты чего на полу? – Из коридора доносится голос доктора. – Ну-ка вставай! Я же тебе сказал, забирайся на стол. Ты почему на пол улегся?»
«Там узко. Я упаду».
« Забирайся! Хватит болтать. Помогите ему. Он так никогда не встанет».
Я поворачиваю голову и вижу – ко мне идут ноги в женских туфлях. А врач где-то за спиной продолжает говорить. Мужской голос: «Надо же, решил лежачую забастовку здесь нам устроить. Поднимайте его на стол».
У нее руки тоже холодные, но мне уже почти все равно.
«А ну-ка приподнимись чуть-чуть».
«Мне больно».
«Я знаю. Сейчас в маску подышишь – и всё пройдет».
«В какую маску?»
«А вот поднимись – я тебе покажу».
Стол очень узкий. Она смотрит на меня темной половиной лица и пристегивает мои руки.
«Ну что, теперь будешь плакать? – Голос из-под повязки у нее стал другой. – Ты же у нас будущий солдат. Солдаты не плачут. Ты любишь кино про войну смотреть?.. Что? Говори громче. Чего ты шепчешь?»
Я повторяю: «Люблю».
«Ну вот. А солдатам, знаешь, как иногда бывает больно? И они не плачут. Они должны терпеть. Ты будешь терпеть, когда пойдешь на войну?»
Я киваю головой, но слезы вытереть не удается. Она пристегнула уже обе руки.
«Молодец. Сейчас я тебе вот тут кое-чем помажу – будет немного холодно, но ты потерпи. Ладно?»
Я снова киваю, и она мажет чем-то мокрым там, где на рубахе у меня дыра.
Мне не видно – чем она там намазала. Чувствую только, что липко. И стало еще холодней.
«Давайте наркоз», – говорит врач. На лице у него тоже повязка.
«Не бойся, малыш, – говорит она. – Маска плотно прилегает? Не верти головой».
Но я не вертел. Я хотел кивнуть, что прилегает плотно.
«Сейчас я включу тебе газ, а ты начинай считать от ста до одного. В обратную сторону. Понимаешь меня?.. Не верти головой».
И я начал считать. Но потом сбился, потому что старался держать глаза открытыми. Чтобы они не подумали, что я уснул. И не начали резать.
«Ты считаешь?.. Да перестань вертеть головой! Думай о чем-нибудь приятном».
Но я вдруг увидел эту, с длинными волосами. Как она бежит к воротам и забивает отцу гол. А потом глаза просто закрылись. Я хотел им что-то сказать, но не успел. Кажется, о том, что лучше буду считать сначала.
– А где Пашка? – сказал я, усаживаясь на переднее сиденье Генкиного джипа. – Опять, что ли, подрались?
– Сегодня Серегу будем искать без него, – ответил Генка. – У него дома проблемы.
– А вчера почему не приехали?
– Вчера у нас у обоих были проблемы.
– А я вас ждал.
– Ничего, – усмехнулся Генка. – У тебя семья теперь новая объявилась. Нашлось, наверное, чем время занять.
– Нашлось. Брата своего водил в школу на «Веселые старты».
– А мамка его чего? На тебя, что ли, пацана своего скинула?
– Да нет. К ней какие-то журналисты американские приехали. С ними была занята.
– Американские? – Он опять усмехнулся. – А отец твой куда смотрит? Уведут телочку. Она такая, ничего.
– Да это же все по работе.
– Знаю я их работу. Трахаются в своих редакциях без конца. Я бы сам с этой телочкой с удовольствием подружился. На предмет взаимной и бескорыстной любви. Отец-то у тебя уже старенький. Ей, наверное, скучно с ним. Ты как думаешь, полюбит она ветерана чеченской войны? Или сам уже яйца намылил? А, Константин?
Я промолчал и стал снимать куртку. В машине печка работала на полную мощь.
– Обиделся, что ли, Костя? Ты чего? Она же тебе никто. И отца своего ты, между прочим, сам видеть не хотел. Если б не я, ты вообще бы у них не остался.
– Я не обиделся, – сказал я.
– Брось ее вон туда, на заднее сиденье. Чего ты мнешь ее в руках?
Я развернулся, чтобы положить куртку, и в этот момент из кармана выпал листок.
– Опа! – Он тут же подхватил его, продолжая одной рукой вести джип. – Это у тебя что такое? Сам, что ли, нарисовал? Ни фига себе ты рисуешь! Классно! А почему никогда не говорил?
– Я вчера только рисовать начал.
– Да ладно тебе! – Одним глазом он смотрел на дорогу, а другим заглядывал в листок. – Сразу, что ли, так рисовать научился?
– До армии еще чуть-чуть рисовал. Один человек меня заставил.
– Умный человек. Спасибо ему скажи. А говоришь, тебя телочки не интересуют. Ты посмотри, какую классную нарисовал! Да еще с длинными волосами! Знаешь, как я люблю длинноволосых телок! Кто это?
– Знакомая моего отца.
– Слушай, вот батя у тебя молодец! С виду уже пердун пердуном, а телки вокруг него – самый цимес. Липнут молодые на старичка. Надо взять у него консультацию.
– Ей сейчас, наверное, лет пятьдесят.
– Да? – Он полностью отвлекся от дороги, чтобы внимательнее вглядеться в ее лицо. – А почему так молодо выглядит? Прикалываешь меня? Слушай, какой-то ты сегодня странный.
– Смотри на дорогу, а то врежемся во что-нибудь.
– Да я-то смотрю. А вот ты про телку мне рассказать не хочешь.
– Нечего рассказывать. Я тогда маленький был еще.
А теперь я большой. Генка тоже. Выросли и ездим по вокзалам – ищем Серегу. Которого нигде нет. Ни бомжи, ни милиция – никто ничего не знает. А Генка ментов не может терпеть. Я разговариваю, он в сторону смотрит. Или говорит – пойду сигарет куплю. В итоге садишься в машину, и под тобой что-то вечно хрустит. Валяются по всему джипу. «Парламент» или «Давидофф». Потому что Генка только дорогие берет. Сбылась мечта идиота. Американский джип. Сигареты валяются по полу. Даже не «Мальборо». А в школе, наверное, окурки сшибал. «Слышь, чувачок. Покурим?» Разговор у ДК. Где там, интересно, фрязинская шпана тусовалась?
– Ты пацанов в детстве тряс?
Он смотрит на меня и не понимает.
– Я говорю, копейки у пацанов отнимал?
– А! Ты про это! – он улыбается, припоминая. – Ну да, конечно. А как ты хотел?
Я никак не хотел. Ясно было, что он не в музыкальной школе учился.
– Били?
– Кого?
– Тех, которых трясли.
– По-всякому приходилось. А вообще я драться любил. Стоишь, еще разговариваешь с ним, а в голове уже так… знаешь… весело. И вот тут в животе замирает… Как холодом.
