Татьяна Соломатина - Девять месяцев, или «Комедия женских положений»
Так что по той самой сути правильно, что рабу божию Екатерину Владимировну сразу после рождения (и незадолго до крещения) нарекли Пупсиком и сдали на уход, кормление и воспитание очень хорошей простой крестьянской женщине. Не подумайте, что её натурально сдали на воспитание в деревню, как это принято во французских или английских романах позапрошлого века. Конечно, нет! Просто в отличных стометровых хоромах в центре нашего (или вашего – если вы живёте в одной из столиц нашей Родины) города нашлась комнатка для няньки. Домработница убирала стометровку, ходила на рынок, готовила бутерброды из колбасы с трюфелями и выполняла всякие мелкие хозяйские поручения – то есть всё то, что делает самая обыкновенная женщина (в случае работы этой домработницы – минус служба и дети), а целиком и полностью для Пупсика была нанята отдельная тётя.
Домработница с нянькой иногда вместе пили чай, помешивая ложечкой сплетни, вприкуску с аппаратным пайком, а также частенько ссорились, как соседки на пролетарской коммунальной кухне. Ссоры, как правило, возникали потому, что нянька принималась поучать домработницу, как натирать паркет и делать правильную фаршированную рыбу, а та, в свою очередь, давала товарке советы по воспитанию и уходу за младенцами. И обе пополам – что в январский мороз, что в пыльный июльский зной – с одинаковой горячностью выясняли, что лучше сегодня нацепить на Пупсика. После чего непременно мирились и клялись в вечной любви и верности. Сначала друг другу, а потом – хором – Пупсику. Эти трое – домработница, нянька и Пупсик – и были самой что ни на есть крепкой ячейкой общества, замурованной липким воском застоя в стометровую со́ту «сталинки».
Вован всё время работал в таинственном аппарате и, судя по всему, отдыхал там же. Маленькая Пупсик знала, что утром и днём в аппарате всё очень серьёзно. Нередко в аппарате случаются чепэ (она не знала точно, что это такое, но её домработница и нянька во время чепэ ходили по стометровке тихо и без лишней надобности не отсвечивали, запираясь либо каждая у себя, либо обе вместе в комнате Пупсика). Когда очередное чепэ заканчивалось, то кого-нибудь обязательно снимали, и папа Володя потом долго парился в аппарате или в бане, а иногда пил сам с собой или даже с домработницей и нянькой на кухне, радуясь, что сняли не его. Пупсик не понимала, чему папа Володя так радуется, потому что и домработница, и нянька, а следовательно, и Пупсик очень любили кино, а ведь именно кино, как известно, снимают! Они втроём – домработница, нянька и Пупсик – очень часто ходили в кино, благо оно было прямо в их доме. В очень большом доме нашего (да, всё-таки нашего, увы и ах!) города располагался вполне себе культовый кинотеатр.
Где была мама Пупсика большую часть времени – сказать сложно. Потому что неизвестно. Но когда она была – то всегда была красивая, стройная, загорелая, пахла очень хорошо, а не так, как домработница или нянька, хотя Пупсику всё равно больше нравилось, как пахнут именно нянька и домработница, а не эта красивая малознакомая женщина-мама. Когда та появлялась, она обязательно тискала Пупсика, а когда ей надоедало её тискать – а надоедало ей ровно за то время, что Пупсик произносила про себя нянькин стишок: «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу, ах, доска кончается, сейчас я упаду!» – малознакомая женщина-мама дарила Пупсику игрушки и красивые вещи и говорила Пупсику, что все те стишки, что та уже знает, вовсе не нянькины. Пупсик сердилась на эту малознакомую женщину-маму, и не понимала, почему она обижает её родную няню, и даже иногда топала толстой ножкой. Правда, потом всегда раскаивалась и шла просить прощения. Ну, если быть честной, не сама раскаивалась и добровольно шла, а по настоятельной просьбе (или даже несильному шлепку по пухлой попе) своей воспитательницы. Перед кем только не унизишься и чего только не сделаешь для родной няни!
Иногда малознакомая женщина-мама наряжала Пупсика в красивые глупые тряпки и выводила её в свет или просто в приличное общество, и это было ужасно! В свете надо было быть хорошим Пупсиком, мило улыбаться незнакомым дядям и тётям и хорошо играть с детьми незнакомых дядь и тёть. Дети эти не умели лепить куличики и бросать монетку об монетку так, чтобы они переворачивались. Дети эти были похожи на говорящих кукол. Пупсик их пару раз даже пребольно ущипнула, после чего они стали самыми обыкновенными сопливыми плачущими детьми. «Боль, горе и несчастье уравнивают всех!» – говорила родная няня, когда выгулянную в свет Пупсика малознакомая женщина-мама сдавала той с рук на руки. Та снимала с неё противные скрипяще-скользящие платья или матросские костюмчики, белые гольфы, от которых на ногах оставались некрасивые красные вдавленные круги, и лаковые туфли на каблучках – родовое прокрустово проклятье любого Пупсика. Аккуратно развязывала банты, упорно именуемые маленьким Пупсиком «бинтами», расчёсывала прежде накрученные локоны, забрызганные противным едким и липким лаком, купала в ванной, и счастливая Пупсик засыпала сладко-сладко и спокойно-спокойно. Зная, что малознакомая женщина-мама теперь очень долго никуда не будет её выводить. И уже завтра можно будет в мягких потрёпанных сандалиях на босу ногу и в простом, приятном на ощупь платье (а ещё лучше – в шортах и футболке), которые можно пачкать, они с родной няней пойдут гулять куда-нибудь далеко от этого дома и двора.
Родная няня рассказывала Пупсику сказки и всякие забавные истории, а малознакомая женщина-мама водила в театры и заставляла учить какого-то непонятного Шекспира, чтобы потом в свете бубнить всё это внятно с табурета. Если, конечно, у малознакомой женщины-мамы было время на проверку. А оно было, потому что проверяла она хоть и редко, но зато выборочно. С любого места. Малознакомая женщина-мама отчего-то знала наизусть много всего такого очень умного, вроде огромных кусков текста даже в прозе, и подрастающий Пупсик проникалась к этой красивой холёной женщине уважением. Но к родной няне – ещё большим, потому что та учила Шекспира и унылые (на взгляд Пупсика) пьесы Чехова вместе с Пупсиком и, получается, знала всё равно больше малознакомой женщины-мамы, потому что та не знала сказок и забавных историй родной няни. Позже, когда Пупсик познакомилась с малознакомой женщиной-мамой поближе, оказалось, что та – знаменитая актриса и известна всей стране. Кем бы вы выросли в семье знаменитой актрисы и папы из аппарата? Избалованным мажором. Мажоркой. А Пупсик выросла хорошим человеком. Это уметь надо, между прочим!
Пупсик никогда не фыркала на детей из неравных семей в тех далёких от дома-двора парках и на площадках, а напротив – всегда делилась с ними диковинными игрушками, за что от них же ещё и огребала сполна, и никогда свои игрушки назад не получала. Или получала в сильно поломанном виде. Но Пупсик не плакала, а лишь вздыхала по-старушечьи, но не горько, а понимающе. А ещё она очень любила разыгрывать для разношёрстной растрёпанной детворы «спектакли», где была и Серым Волком, и Иваном-царевичем, и Царевной Несмеяной, и Вещим Олегом, и даже черепом его коня. Тут же перевоплощаясь в череп бедного Йорика, в живого Гамлета и в мёртвую Офелию. Детвора была в восторге и смотрела и слушала, раскрыв рот, иногда замирая от переполнявшего непонятно с чего счастья или ужаса. Когда родная няня рассказывала о таких упражнениях Пупсика малознакомой женщине-маме, та взирала на дочь с интересом и просила повторить. Но под слегка насмешливым её взглядом Пупсик леденела, каменела, не знала куда девать руки и, пытаясь вспомнить книжный текст слово в слово, напрочь утрачивала способность к импровизации. Малознакомая женщина-мама говорила чуть расстроенно: «Ну, ясно!» – и затем добавляла, обращаясь к родной няне:
– Обычные детские забавы, ничего особенного, собачка не выйдет!
– Какая собачка?
– Есть такой старый театральный анекдот, – объясняла, обращаясь к родной няне, малознакомая мама. – В провинциальном театре амплуа «Кушать подано!» всегда приходил на репетицию с собачкой. Собачка ложилась под кресло первого ряда и терпеливо ждала окончания репетиции. Она всегда безошибочно определяла, что репетиция спектакля уже закончена, даже если актёры всё ещё оставались на сцене, ходили, переговаривались, курили. Как она определяла, что репетиция прекратилась, никто не понимал. Но как только она прекращалась, собачка вставала из-под кресла и выходила на сцену, к хозяину. Однажды в провинциальный театр занесло известную столичную знаменитость. Прогоняли спектакль с участием местных «Кушать подано!». Как только столичная знаменитость произнесла первые слова своей роли – собачка вышла на сцену. Видимо, как любое животное, она чётко определяла, когда заканчивается театральность и начинается искренность. Настоящий актёр всегда должен работать так, чтобы выходила собачка.
