Юрий Поляков - Работа над ошибками
Размышляя таким образом, я добрался до издательства. В холле мне пришлось долго препираться с вахтёром, охваченным административным восторгом, бдительно стоящим на страже тайн печати и ведомственной столовой. Внимательно осмотрев мой журналистский билет, он сообщил, что с такими ходит полгорода, но в конце концов я прорвался.
Минут сорок пришлось просидеть возле полупрозрачной двери заведующего краеведческой редакцией. За полупрозрачным тиснёным стеклом метались цветные тени и доносился бесконечно повторявшийся диалог:
– Родненький, план не резиновый!
– Но вы же обещали!
– Родненький, от меня не все зависит. Я не директор!
– Но ведь есть резолюция директора!
– Резолюция – не позиция в плане!
– Но ведь вы обещали!
– Родненький…
Наконец «родненький», поседевший в боях за место в тематическом плане, нестарый ещё мужчина, вышел из кабинета и отправился искать правду в высших эшелонах издательской власти.
– Кто следующий? Заходите! – распорядился заведующий, похожий на хирурга, которому перед многочасовой сложнейшей операцией нужно быстренько вправить грыжу случайному пациенту. – Присаживайтесь. Слушаю вас внимательно…
Сказав это, он предусмотрительно прикрыл газетой бланк типового договора и опасливо поглядел на мой портфель, где, по его мнению, таилась мина замедленного действия – толстая папка с рукописью. Мысленно заведующий уже прикидывал, как станет объяснять мне, что путь в литературу начинается за письменным столом, а не в кабинетах редакций.
– Я не автор, мне просто нужна ваша консультация…
– Родненький! – задохнулся он. – Слушаю, слушаю вас внимательно!
Я рассказал ему о нашем «Поиске» и цели моего прихода.
– Какие молодцы! – взволнованно похвалил заведующий. – Очень, очень нужное дело! Если найдёте воспоминания – сразу несите нам! Ну, а если роман…
– Так ведь, собственно, воспоминания у вас, – подсказал я.
– Да-да-да… Точно-точно, – задумался заведующий. – Совершенно правильно, но это было, знаете, до меня… Вот что: сходите в четыреста восьмую комнату, там сидит наш старейший сотрудник Евгений Семёнович, по-моему, он как раз и вёл ту серию… Сошлитесь на меня. И вот ещё что…
Но тут зазвонил телефон, и в течение получаса, виновато поглядывая на меня, заведующий снимал какие-то вопросы по своей собственной рукописи, выходящей в другом издательстве.
– Спасибо вам, родненький! – наконец закончил он разговор, благодарно опустил трубку и снова обратился ко мне так, словно и не отвлекался: – И вот ещё что: потом обязательно загляните ко мне…
Как только я вышел из кабинета, туда вдвинулся розовощёкий старикан в мощном, будто сшитом из драпировочной ткани, двубортном пиджаке, под мышкой он держал толстый альбом в плюшевой обложке. Этого ходока я знал ещё по газете: в альбом были вклеены десятки фотографий, запечатлевших пребывание выдающихся людей в различных трудовых коллективах. Под снимками стояли примерно такие, отпечатанные на машинке и подклеенные подписи: «Писатель и поэт Вера Инбер среди ветеранов эпроновского движения. Красной стрелкой обозначен я (третий справа во втором ряду)». Никто не мог понять две вещи: во-первых, как, не являясь ни поэтом, ни писателем, старик очутился на всех этих фотографиях, во-вторых, чего, собственно, он хотел от изнемогших издателей…
В 408-й комнате происходило общередакционное чаепитие. Когда я открыл дверь, все поглядели на меня так, точно я вломился в супружескую спальню в самый неподходящий момент. Не будь у меня опыта газетной работы, я бы ретировался и ещё несколько дней краснел, вспоминая о своей неотёсанности.
– Что вы хотели? – спросила меня унизанная пластмассовыми браслетами редакционная дама.
– Я хочу видеть Евгения Семёновича. Меня прислал заведующий редакцией…
Застолье всем своим видом дало понять, что ссылкой на руководство их не запугаешь, но тем не менее со стула поднялся лысый человек в джинсовой куртке и вежливо попросил:
– Идите, пожалуйста, в комнату четыреста одиннадцатую, я – следом… Извините, ради бога!
Отсчитывая номера кабинетов по нарастающей, как бы отыскивая нужный дом, я долго плутал по коридорам, однако нужная комната оказалась в противоположном конце, в непонятном закутке. Туда меня отвела молоденькая, модная секретарша, из тех, что ездят на работу в личных автомобилях, в то время как их непосредственных начальников мнут в городском транспорте. В комнате сидели два редактора, задумчивые, усатые, такие похожие, словно их рекрутировали из одной деревни, где все жители – родственники. Они показали мне стол Евгения Семёновича и продолжили разговор.
– Писать… О чем ему писать? Он жизни настоящей не знает…
– А где он её узнает? На даче у папаши-графомана?
Вскоре пришёл Евгений Семёнович, я повторил ему рассказ о наших поисках, сочувственно предположив, что рукопись за много лет могла затеряться.
– Ну что вы! Зарегистрированные рукописи не теряются и не горят – девиз у ваших ребят правильный. Я хорошо помню эти воспоминания – очень честные были. А составитель, действительно, пока мы канителились, умер. Но рукопись не у нас, её забрали. И сейчас я вам скажу, кто именно. – Он порылся в потрёпанных общих тетрадях, в каких пишут мои старшеклассники, и сообщил: – Записывайте… Чаругин Иван Георгиевич… У меня, знаете ли, с начальством отношения непростые, поэтому приходится вести строгий учёт…
Когда я начинал работать в журналистике, один старый газетный волк, глядя, как мне хочется всюду успеть, дал совет: «Не дёргайся. По телефону можно сделать все, кроме детей».
Вернувшись домой, я достал из морозилки пельмени, которые леплю сотнями, если на меня находит тоска, и заправился. Легенду, что холостяки питаются плохо и поэтому мучаются желудочными заболеваниями, придумали одинокие женщины, мечтающие выйти замуж. Потом я курил на балконе, рассматривая свежераспустившиеся, похожие на новенькие «трехрублевки» листочки и думал о Елене Павловне, чей образ в последнее время все чаще тревожил моё пылкое холостяцкое воображение. Но против печали существует единственное патентованное средство – общественно полезный труд. Я вернулся в комнату, подсел к телефону, набрал номер председателя Совета ветеранов Краснопролетарского батальона и поинтересовался, не знает ли он человека по фамилии Чаругин.
– Знаю, – помолчав, ответил председатель. – Вообще-то, Иван Георгиевич не наш… Дружил он с покойником. Телефон я вам дам, но вы на меня уж, пожалуйста, не ссылайтесь… Погодите, поищу…
Я не раз бывал у председателя Совета и сразу представил себе, как он, шаркая, пошёл в комнату, похожую на школьный Музей боевой славы, нашёл записную книжку и, борясь с одышкой, вернулся к телефону.
– Записывайте… Но уж на меня, пожалуйста…
– Конечно-конечно, – пообещал я, догадываясь, что даже Совет ветеранов, как всякий коллектив, живёт своими непростыми страстями.
Наши классики, я имею в виду литературных, любили заканчивать очередную главу так: остаток дня он провёл дома. Это означало, что больше ничего не произошло. Современный человек, очутившись после рабочего дня дома, только и начинает действовать.
Я позвонил Чаругину.
– Слушаю! – отозвался хриплый голос.
– Мне бы Ивана Георгиевича!
– Он самый…
Я быстро, как заученную роль, рассказал о наших поисках, о ребятах и попросил аудиенцию.
– Приходите, – тяжело вздохнув, а может быть, затянувшись сигаретой, разрешил Чаругин. – Только завтра я в поликлинике… На текущем ремонте, бюллетеню… А вот послезавтра утречком, часиков в девять…
– Иван Георгиевич, у меня уроки…
– Ну да, правильно! Это у нас, пенсионеров, все перепуталось… Приходите часика в четыре. Уговорились?..
Довольный, я уселся проверять изложения. Письменные работы я стараюсь возвращать ребятам на следующем же уроке, потому что стоит дать себе послабление – и дома сразу скопится целый архив: сочинения, диктанты, изложения, письменные ответы… А потом, глядя на эту библиотеку Ашшурбанипала, можно вообще озвереть и начать ставить оценки в журнал, не проверяя, наобум, точнее, на глазок. Умецкая, я знаю, так иногда делает, но это – страшная педагогическая тайна!
От занятий меня оторвал звонок Лебедева. Не очень твёрдо, но вежливо он выспрашивал, не слишком ли разнервничался сегодня в учительской, жаловался, что деградирует среди «этих классных дам», и наконец осторожно, как ему казалось, поинтересовался, почему на меня сердится Аллочка.
Я отшутился, заверил, что ему просто померещилось, и наотрез отказался подъехать в гриль-бар на углу Садовой и Кропоткинской. Завтра утончённого Макса будет мучить похмельная совесть.
Почти в одиннадцать я вспомнил про «рыбу» и позвонил тому самому газетному волку, некогда учившему меня обращаться с телефоном. Он отозвался бодрым утренним голосом, как будто только-только сделал зарядку и позавтракал:
