Юрий Поляков - Работа над ошибками
При слове «этимология» Бабкин без сил уронил голову на стол, убитый образованностью товарища.
– Понимаете, собственно… – резво начал я и сообразил, что абсолютно не представляю, откуда приплыла злополучная «рыба». Мне осталось только обаятельно улыбнуться и признаться: – Честно говоря, я как-то и сам не задумывался, но к следующему уроку обязательно выясню. Порядок?
Мой самокритичный ответ выслушали благосклонно, и я предоставил слово Володе Борину – ответственному за опрос ветеранов. Он встал, волнуясь, потрогал толстыми пальцами эмбрион бакенбарда, вздохнул и начал сбивчиво докладывать. Речь шла вот о чем. Мы выяснили, что к тридцатилетию Победы хотели издать сборник воспоминаний бойцов и командиров Краснопролетарского батальона народного ополчения. Мемуары написали, рукопись сложили, но сначала возникли трения в Совете ветеранов, потом трудности в издательстве, а в довершение умер энтузиаст-составитель. Воспоминания затерялись, а ведь в них вполне могли оказаться неизвестные сведения о Пустыреве. Визит к наследникам покойного составителя ничего не дал, нужно было идти в издательство…
Пока могучий Борин, напрягая последние силы, выпутывался из заключительной фразы, в классе развернулись привычные события. Челышева нацарапала записку, дождалась, когда я отвернусь, и перебросила её Расходенкову. Послание, не долетев до адресата, упало в проходе. Гена конспиративно уронил учебник, поднял письмецо, но, обнаружив, что его засекли, сунул бумажный квадратик в книгу. Однако, кроме меня, за этой классной почтой нехорошим взглядом наблюдал Кирибеев.
– Опять передача мыслей на расстоянии? Расходенков!..
– А что я? – невинно удивился получатель и поглядел мне в глаза.
Я медленно и неотвратимо подошёл к Расходенкову и раскрыл заложенный запиской учебник… Боже милостивый! Длинноволосому и очкастому Чернышевскому было пририсовано коротконогое тело и электрогитара. Нужно сознаться: Николай Гаврилович оказался потрясающе похож на покойного Джона Леннона. Я несколько раз многообещающе перевёл взгляд с испорченной книги на Расходенкова и обратно, а когда обернулся, чтобы пристыдить Челышеву, то обнаружил: дверь распахнута, а Кирибеева на месте нет.
– То его не выгонишь, то сам уходит! – сердечно посочувствовал Бабкин. – А что там Генка в учебнике нарисовал? Неужели голую женщину?
7
После шестого урока я чувствовал себя так, словно всю ночь продежурил в редакции, но в номере тем не менее прошла чудовищная ошибка.
В учительской меня трепетно ждала группа проштрафившихся пятиклассников. На первом уроке у них была физкультура, поэтому на моем втором они безумствовали. Я отобрал приличное число дневников и пообещал бузотёрам седьмой урок. Но это случилось в начале дня, а теперь, к концу, непонятно было, кого, собственно, собираются наказывать – меня или их? Нарушители дисциплины стояли навытяжку, смотрели виновато-преданными глазами и тихонько поскуливали: «Мы больше не будем…» Единственный, кого я не пощадил, – перемазанный синей пастой Шибаев (представляю, что было бы с ним в эпоху чернильных авторучек!), ему абсолютно все равно: сидеть на седьмом уроке или терзать учителя группы продлённого дня. Уже сейчас он обещал вырасти в грозу микрорайона и сотрясателя опорных пунктов охраны порядка. Пройдёт два года, и учителя с родителями, показывая друг на друга, закричат: «Куда вы смотрели?»
Итак, я великодушно вернул все дневники, кроме одного, предупредив в очередной раз, что больше прощения не будет. Как только моя авторучка коснулась разграфлённой страницы дневника, похожей на лист накладной, Шибаев тут же оборвал своё «мы больше не будем» и равнодушно следил за рождением надписи, извещающей о его безобразном поведении и призывающей родителей немедленно прийти в школу. Закончив писать, я из любопытства пролистнул дневник, испещрённый автографами всех учителей, включая директора.
Когда невозмутимый Шибаев ушёл, Борис Евсеевич, созерцавший всю сцену, заметил:
– Я вас поздравляю, Андрей Михайлович! Но вы взялись за трудное дело!
– Не понял?
– Пока увидеть его родителей никому не удавалось. Только ваш покорный слуга, – разъяснил Котик гордо, но скромно, – однажды сподобился поговорить с папашей по телефону. И он сказал мне: у вас своя работа, у меня – своя. Говорят, хороший производственник.
– Лауреат квартальных премий.
– Смешно, но, к вашему сведению, Шибаев не самый плохой родитель. Есть и такие, что все время за учителями приглядывают. Знаете, как нудные мужья проверяют, чисто ли жена посуду вымыла или, скажем, бельё постирала…
– Пока не сталкивался.
– Столкнётесь. С Расходенковым обязательно столкнётесь!
И Борис Евсеевич, эпически откинувшись в кресле, начал рассказывать о младшем научном сотруднике Расходенкове – при этом имени учителя морщились, как от сверлящего звука бормашины. Когда его сын, общеизвестный Гена Расходенков, пошёл в первый класс и вскоре вернулся домой без варежек – Валерий Анатольевич, что называется, достал педколлектив проектом вневедомственной охраны детской раздевалки. Потом ему показалось, что ребёнок стал допускать в речи «сельские и простонародные обороты», он ходил на уроки, проверял выговор учительницы начальных классов – действительно, не то окавшей, не то акавшей. Самая памятная история случилась два года назад: Расходенков возмущённо заявил, что его сын абсолютно не знает и никогда не узнает немецкого языка, но не из-за отсутствия способностей (и слух абсолютный, и память феноменальная!), а из-за профессиональной непригодности преподавателя Лотты Вильгельмовны, которая имела глупость сказать Валерию Анатольевичу, что в условиях школы без репетитора язык по-настоящему не выучишь! Расходенков поднял родительский мятеж, отправил письмо на высочайшее имя, где сообщил о «капитулянтских настроениях у отдельных членов педагогического коллектива» и добился изгнания Лотты Вильгельмовны из школы. На её место и пришла после института Елена Павловна.
Тогда окрылённый Расходенков решил съесть и Лебедева, который с нерастраченной принципиальностью влепил Гене по физике «двойку» за полугодие да ещё посоветовал в девятый класс документы не подавать. Комиссия, вызванная Валентином Анатольевичем, согласилась с мнением учителя и посоветовала Расходенкову не морочить голову людям, а следить за успеваемостью и знаниями собственного ребёнка. После этого удара Расходенков угомонился или, как считает Котик, «затаился», но Гена неожиданно подналёг на физику и все-таки очутился в девятом классе.
– Единство усилий семьи и школы! – подытожил Борис Евсеевич.
– А может быть, Расходенков в чем-то прав? – спросил я.
– Не в этом дело! Недостатки тоже можно искоренять по-разному: с чувством печального долга или с упоением, жестоким наслаждением…
Потом Котика позвал по телефону робкий девичий голос.
– Да, деточка, – сказал Борис Евсеевич. – Ну конечно… Я тебя тоже целую!
– Дочь? – спросил я.
– Почти, – отозвался Котик, положив трубку, и стал собираться.
Я остался в учительской один, невзначай дождался Елену Павловну. Она снова поправили перед зеркалом свою баснословную кофточку, спросила, как у меня успевает Борин, потом, рискованно перегнувшись через подоконник, выглянула в окно и махнула кому-то рукой.
Из школы мы вышли вместе. У самых ворот Елену Павловну ожидали три наших восьмиклассницы. После занятий они успели переодеться и выглядели так модно и раскрепощенно, что скандальная кофточка учительницы казалась скучным обмундированием классной дамы. Казаковцева по-товарищески протянула мне узкую ладонь, и они ушли, бурно обсуждая затею, от которой «мальчишки просто отпадут».
В растерянности я несколько минут потоптался возле школы и увидел, как из дверей, гордо неся свежеподреставрированное лицо, выплыла та самая преподавательница начальных классов, чью мамашу Стась вызывает для объяснений. Холодно кивнув мне, она направилась к белым «Жигулям» с архитектурными излишествами на бампере. Томный автолюбитель глянул на меня с чувством классового превосходства и, привычно изогнувшись, открыл ей переднюю дверцу. Она села, подставила щеку для ленивого приветственного поцелуя.
Конечно, нет ничего удивительного, думал я, шагая к автобусной остановке, что привлекательная молодая женщина-педагог ждёт от своего суженого материального изобилия. Странно другое: откуда искомое изобилие берётся, разумеется, не у юных избранников, а, например, у их сорокалетних родителей. Обычно объясняют: заработали за границей. Но если так пойдёт дальше, мы скоро, как у Уэллса, поделимся на две расы: работавшие за рубежом и не работавшие. Причём те, кто служит своему Отечеству, не выезжая за его пределы, окажутся расой низшей, второсортной…
Размышляя таким образом, я добрался до издательства. В холле мне пришлось долго препираться с вахтёром, охваченным административным восторгом, бдительно стоящим на страже тайн печати и ведомственной столовой. Внимательно осмотрев мой журналистский билет, он сообщил, что с такими ходит полгорода, но в конце концов я прорвался.
