Александр Щёголев - Двое на дороге
— Они всё забрали?
Оборвыш не ответил. Пузырь продолжал:
— Не расстраивайся, ты ещё лучше сочинишь.
Оборвыш молчал.
— Я тебе достану бумагу, — пообещал Пузырь. — Завалю тебя бумагой. Расшибусь, но достану!
Оборвыш сидел тихо, беспомощно опустив глаза. Чтобы расшевелить бывшего друга, Пузырь начал увлечённо рассказывать, как он благодарен, как он рад тому, что его не бросили, но тот не отзывался, будто бы даже не слушал, и голос у Пузыря почему-то становился всё жалобнее. Только когда с уст взволнованного перекупщика сорвался давно зревший вопрос, Оборвыш сумел очнуться.
Пузыря интересовало, зачем его спаситель шёл в город.
И, складывая фразы из сухих непослушных звуков, мучительно пробивавшихся сквозь онемевшее горло, Оборвыш открыл бывшему другу свою мечту.
Умирая, отец поведал ему, что есть в городском храме группа жрецов, которые втайне от всех занимаются нужным для людей делом. Они подробно описывают происходящее под этой твердью и надёжно прячут бесценные записи, чтобы сохранить их на долгие года. Сейчас, увы, никто не поймёт важности этой святой миссии, но придут когда-нибудь другие люди — те, что родятся неизмеримо позже, — и будут они счастливы узнать о жизни предков, чтобы никогда не повторять их слепых ошибок. Так сказал Оборвышу отец, и далее признался, что сам он не век жил в деревне, а был по молодости учеником жреца, да вот беда — изгнали его за глупую провинность. И покинул он город, унося с собой бумагу, которую ухитрился накопить за время пребывания в храме. Поселился в глухой деревне, дабы продолжать самостоятельно тайное дело, твёрдо решив посвятить этому жизнь. Но судьба подарила ему сына, и всё резко переменилось, потому что мальчик оказался очень странным ребёнком. Сын сочинял истории, причём самое удивительное — истории эти рассказывали о совершенно неправдоподобных, несуществующих, попросту невозможных вещах и событиях. О таких умельцах отец никогда не слыхал, и понял он однажды, что рождение его сына — великое чудо. Прошло время, и отец понял новую истину: для тех, кто придёт неизмеримо позже, очень важным окажется знать не только то, что БЫЛО с их предками, но и как предки видели то, чего с ними НЕ БЫЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ. Тогда отец обучил Оборвыша письму, заставил записывать свои истории, а перед смертью наказал идти в город и отдать рукописи его бывшим товарищам, подробно объяснив, как их там найти. И мечтой Оборвыша, смыслом его жизни стало отцовское напутствие — добиться того, чтобы небылицы пережили сложные времена, чтобы в целости попали к тем, кто придёт позже. Вполне ведь может случиться так, что кроме Оборвыша в мире не отыщется больше подобных странных умельцев.
Пузырь выслушал эти никчёмные запоздалые откровения. Затем медленно встал. Призрачно белело его неподвижное лицо.
— Ты извини меня, — сказал Пузырь глухо. — Я не знал.
И побрёл прочь, шатаясь, оскальзываясь, беспрерывно бормоча, будто безумный: «Отец… Всемогущее небо… Отец…» Куда — неясно, ничего не объяснил, просто ушёл, а впрочем Оборвыш и не заметил, что бывший друг оставил его в одиночестве.
Ночь надвигалась неотвратимо. Сейчас приползут присоски, безразлично подумал Оборвыш. Скорее бы! Он сидел на влажном стволе дерева и в муках осознавал, что всё потеряно. Безвозвратно. Дикое слово. Руки и ноги не слушались: были холодны, как ночные страхи. Небылиц больше не существует, — думал он, — и восстановить их будет невозможно. Беда в том, что сочинял он не только сами небылицы, но и фразы, из которых они сложены. Поэтому если и возьмётся Оборвыш их восстанавливать, то придётся ему начинать сначала, и получатся у него совершенно новые истории… О-о, твердь-спасительница, как страдал он над каждым листиком! Как тщательно отбирал слова, как трудился, ни о чём не жалея, целиком отдавшись лихорадочному желанию сказать ещё лучше, ещё красивее, ещё точнее… Всё потеряно. Я себя потерял, понял Оборвыш. Меня больше нет, и это даже хуже, чем умер. Это просто не с чем сравнить.
Присоски так и не приползли: слишком высоко он сидел, на самом верху завала. Проклятым кровопийцам не удалось взобраться туда. Он не спал. Да и как мог он спать, если к нему пришёл отец? Отец бесшумно выплыл из темноты, присел рядом и заговорил. Оборвыш задрожавшим голосом ответил, почему-то разволновавшись, и они провели несколько чудесных минут, беседуя.
— Не плачь, малыш. Откуда в тебе отчаяние и горечь? Ты же достойно встретил испытание!
— Какое испытание, отец?
— Разве ты не понял? Испытание на правду написанных тобой слов.
— Но ведь теперь всё пропало!
— Что ты, мальчик мой! Конечно, нет. Всё только начинается, потому что ты стал совсем взрослым.
— Неужели я работал зря! Мой труд… Мне так холодно, отец, так худо! Неужели зря?
— Тебе виднее, сын. Однако сегодня ты спас человека, и я горжусь тобой.
— А как же твоя мечта? Разве тебе самому не обидно?
— Немного обидно. Но не больше того. Я радуюсь.
— Огни занебесные! Чему ты радуешься?
— Тому, что ты сделал выбор. Тому, что ты повзрослел. Теперь ты подготовлен, Оборвыш, сын изгоя.
— К чему?
— К дороге.
— Отец, а сияние? Опалило оно меня лихо. Я уже чувствую, как что-то нехорошее одолевает моё тело. Боюсь, дорога будет недолгой.
— Людей, которые живут вечно, стихия победить не может. Так что постарайся жить вечно. Постарайся. И не плачь, ладно?
(ТЕХРЕДУ: ОТДЕЛИТЬ ПУСТОЙ СТРОКОЙ)
Примерно такой был разговор. Отец высказал удивительные, непонятные мысли, их предстояло хорошенько обдумать, и Оборвыш занялся этим немедленно. Он слегка увлёкся, поэтому, к сожалению, упустил тот момент, когда отец ушёл. Однако, он не очень огорчился. Ему сделалось как-то легче, спокойнее, проще. Оборвыш вдруг начал с наслаждением вспоминать детство, но вокруг клубилась темнота — была повсюду, назойливо ласкала лицо, и ничего больше не оставалось, как раствориться в ней, забыв обо всём начисто.
Шестая
Когда стало окончательно ясно, что наступило новое утро, когда в потеплевшем воздухе растаял вчерашний бред, когда нестерпимо захотелось что-нибудь сделать с этой звенящей пустотой, заполнившей лес до краев, Оборвыш решил отправиться к дороге.
Зачем — пока не знал. А впрочем, не успел бы осуществить внезапно возникшее желание. Шумно отдуваясь, к нему карабкался Пузырь, как всегда тяжёлый, как всегда бесформенный. Двигался Пузырь быстро, уверенно, неудержимо, и вскоре оказался рядом.
— Хорошо, что ты ещё здесь, — торопливо произнёс он. — Хорошо, что ты ещё не ушёл.
По правде говоря, бывший друг на сей раз не очень-то походил на себя. Глаза его лихорадочно блестели, пальцы сплелись в напряжённый клубок, губы нервно подрагивали, вообще, весь он был каким-то осунувшимся и болезненно возбуждённым. Но самое странное, непривычное, даже пугающее заключалось в том, что Пузырь заметно похудел.
— Что с тобой? — спросил Оборвыш, ощущая беспокойство. — Ты нездоров?
— Я не спал всю ночь, — волнуясь, ответил Пузырь.
— Присоски тебя вчера сильно покусали?
— Да ну, ерунда! Я вот для чего к тебе пришёл…
— Спасибо, что пришёл, — перебил Оборвыш. — Вдвоём легче. Ты ведь товар весь потерял?
— Потерял, — вздохнул Пузырь. — Ничего, переживу… Я хочу отдать тебе бумагу.
— Бумагу? — вскинулся Оборвыш.
— Я немного припрятал из твоего заплечника, пока сидел в яме. На всякий случай, — и он бережно вытащил из-за пазухи смятую пачку.
Руки с трепетом приняли подарок. О-о, Небо! — беспорядочно запрыгало в голове. Неужели что-то сохранилось? Безумная надежда одурманила разум. Его труд, его смысл, его жизнь… Неужели?!
Там были только чистые листы.
— В темноте я ничего не видел, — объяснил Пузырь. — Вытащил, что попалось под руку. А потом забыл тебе отдать. Такая кутерьма была! Ты уж извини.
— Спасибо, — пробормотал Оборвыш, совладав со своим голосом. Разочарование едва не сломило его.
— Это тебе спасибо, — тихо сказал Пузырь. — А мне не надо. Я знаю, что я тварь земляная. Хуже последнего иноверца.
Оборвыш устало улыбнулся:
— Не говори глупости, ты добрый человек.
— Я теперь всё знаю. И про тебя, и про себя, — Пузырь посмотрел наверх, внимательно огляделся по сторонам, привычно почесал живот сквозь грязную рубаху. Смотреть в глаза Оборвышу он избегал. Было видно, как жестоко Пузырь волнуется. Он явно собирался сказать нечто важное. Нечто совершенно необычайное. Поэтому тянул время, не мог решиться.
— Так вот, я не спал всю ночь. Знаешь… кое-что понял. Я понял, что сдохну! Улечу в занебесье, и ничегошеньки от меня не останется, кроме нечистот в придорожном лесу, — он помолчал, собираясь с духом. — Короче, я хотел тебя попросить, Оборвыш. Научи меня грамоте, а?
Творилось что-то неописуемое. Обрушивалась небесная твердь, сияние слепило глаза, вертень крутился в голове. Я всё ещё брежу, догадался Оборвыш. Сейчас ночь, а израненный рассудок не желает с этим примириться.
