Анатолий Иванов - Алкины песни
— Ну, и что? — хрипло спросил Павел.
— А ничего, — весело и искренне ответил Васька. — Я ведь, Пашка, признаться, завидую тебе. Но я не обижаюсь. Значит, чем-то ты…
Васька не договорил. Улыбка как-то сразу сошла с его лица, он осекся на полуслове, махнул рукой и выбежал из комнаты.
Павел пожал плечами, взял с тумбочки книгу, сел на стул, принялся машинально листать ее. В эту минуту он думал о том, что на земле много прекрасного, много хороших и красивых людей. В каждом человеке есть что-то свое — красивое и хорошее. А люди иногда проходят мимо друг друга, даже работают вместе и не замечают этой красоты…
6
Зину встречали, кроме Павла, Федор Михеевич, Васька и те же девушки из конструкторского, которые провожали ее. Федор Михеевич поминутно спрашивал у сердитого дежурного по вокзалу, не опаздывает ли поезд, а Васька зачем-то беспрерывно выскакивал на перрон. Когда по радио сообщили, что поезд вышел с соседней станции, у Павла сильно заколотилось сердце.
Поезд устало подкатил к перрону и, облегченно вздохнув, остановился. Зина вышла из вагона с маленьким чемоданчиком в руках, вскрикнула и подбежала к Федору Михеевичу. Потом обрадованно запищали девчата и кинулись ее обнимать.
— Вот оно ведь как, заждались тебя, голубушка, право, заждались, — басил Федор Михеич, улыбаясь слезящимися от ветра глазами.
После всех Зина подошла к Павлу.
— Ну, вот и опять… Здравствуй, Павлик, — и Зина замолчала, не зная, что сказать дальше. Павел долго держал ее холодную руку, потом, заметив это, смутился. Он молча взял ее чемоданчик и пошел к выходу в город.
Все произошло обычно, как-то серо и обыденно. Но, придя потом на завод, Павел до конца рабочего дня был возбужден и немного рассеян.
Вечером они с Зиной пошли за город на лыжах. Ветер стих, и улицы медленно тонули в синеватом тумане. Первые звезды робко проглядывали в холодном небе.
— Я так рада, Павлик, что снова приехала к вам, — сказала она, остановившись на высоком берегу реки. Река лежала внизу, закованная льдом, залитая голубоватым мерцанием. Выбившиеся из-под вязаной шапочки Зинины волосы заиндевели. Освещенная неярким светом луны, Зина, как тогда, на лодке, казалась очень маленькой, красивой и далекой.
— А ты? — помолчав, спросила она. — Ты рад?
— Я? Конечно. Я очень… Мы все очень тебя ждали, Зина.
— Все? — переспросила она, поворачиваясь к нему. Потом так же резко отвернулась, скрипнула палками и скользнула вниз.
Возвращались они поздно. Город спал, только кое-где в окнах горели огни. Скрип снега под лыжными палками гулко раздавался в морозном воздухе.
— А ты редко писал мне, Павлик, очень редко, — сказала Зина, останавливаясь возле квартиры Федора Михеича, где теперь жила.
— Боялся надоесть своими письмами.
— Ой, какой ты!.. — воскликнула Зина, стукнула лыжной палкой по утоптанной дороге и отвернулась. Потом тихо и печально сказала: — Я так ждала твоих писем!
— Зина! — Павел схватил ее за плечи и повернул к себе. Влажные глаза ее при лунном свете блестели, казались черными. Она не опустила их, смотрела на Павла доверчиво и немного печально.
— Это правда? — спросил он еще раз почти шепотом. — Ты ждала?
— Очень ждала, Павлик, — просто сказала Зина и опустила голову.
Вернувшись в общежитие, Павел, как и тогда, летом, долго не мог уснуть. Сердце до боли сжималось. Этой щемящей боли летом не было. Было только непонятное легкое волнение, хотелось просто лежать и думать о чем-то радостном, светлом… Сейчас ничего не хотелось.
…На следующий день Павел испытывал в производственных условиях свой новый резец. К концу рабочего дня в цехе появился директор завода. Подойдя к станку Павла, он остановился и стал наблюдать за его работой.
— Ну как? — спросил директор.
— Хорош, товарищ директор, — сказал Павел, обернулся и смутился. Рядом с директором стоял парторг завода, Федор Михеич, Зина и несколько токарей.
— Хорошо, — улыбнулся директор. — Что ж, Федор Михеич, вооружим пока этим резцом токарей вашего цеха. А потом, может быть, и весь завод. Как вы думаете?
Павел стоял взволнованный и счастливый. После, когда все разошлись, Зина подошла к нему.
— Молодец, Павлик, какой ты молодец! — почти прошептала она и скрылась за дверью конструкторского бюро. Павел смутился, опять ощутил щемящую тяжесть в сердце, а вместе с этим неожиданное облегчение.
Перед самым новым годом директор завода издал приказ, в котором благодарил Павла за ценное рационализаторское предложение и награждал деньгами. Первым поздравил Павла Васька Сиротин.
— Опять ты меня обошел! У тебя не голова, а чемодан с мозгами.
Васька колотил его ладонью по спине и улыбался.
Только Федор Михеич был необычайно суров и строго поглядывал на токарей.
— Поздравляю тебя, рад я. Да смотри, нос не задирай, — недовольным голосом проговорил Федор Михеич. Но все видели, что глаза старика светятся теплотой и радостью.
— А ты вот что, Павел, — сказал вечером, выходя из цеха, Федор Михеич, — приходи-ка сегодня ко мне. И ты, Василий, приходи. Не грех и порадоваться сегодня, право…
Квартира старого мастера пахла табаком и яблоками. Яблоки Федор Михеич разводил у себя в саду, отдавая им все свободное время. За столом он настойчиво угощал молодежь румяным апортом.
— Ну, спасибо, что пришли, — говорил старик, поблескивая глазами. — Нам ведь с Зинушкой скучно тут. А без нее у меня и совсем живым не пахло.
Зина то и дело бегала на кухню, приносила и уносила тарелки. Глядя на нее, Павел почему-то подумал, что летом на речных островах снова расцветет кипрей и подмаренник и что им надо будет обязательно побывать там.
После ужина танцевали под радиолу и под Васькин аккордеон с западающим басом. Федор Михеич посмеивался и говорил Ваське:
— Вот и праздничек у меня. Я, пожалуй, в душе-то не старше вас сегодня, а?
Васька печально кивал головой и соглашался. Весь вечер он думал о чем-то своем и мало разговаривал.
От Федора Михеича расходились поздно. Зина хотела проводить Павла только за калитку, но незаметно они дошли почти до самого общежития.
— Ты не замерзла? — спросил Павел, когда повернули назад. Зина не отвечала.
— А я, знаешь, Зина… не могу больше без тебя, — сказал вдруг Павел после долгого молчания и почувствовал, что сердце его холодеет.
Зина остановилась и удивленно, испуганно подняла глаза. Павел никогда не забудет этот взгляд… Ресницы ее тихо дрогнули, она выдернула свою руку и отвернулась.
— Скоро Новый год, Зина, — как-то виновато произнес Павел. Он проговорил это единственно с тем, чтобы что-то сказать, нарушить установившееся неловкое молчание.
— Да, — прошептала она.
— В клубе будет новогодний бал.
— Да, — еще тише промолвила Зина и подняла на него глаза, полные слез.
— Зина, что с тобой? Ты плачешь?
— Нет… Я приду в клуб. Я приду и… все скажу тебе. Ты жди меня…
Она повернулась и убежала. Павел, словно в недоумении, смотрел на оставленную открытой калитку и чернеющие в саду Федора Михеича яблони.
Он стоял так долго, не замечая, что начался тихий, обильный снегопад. Потом повернулся и медленно побрел по тротуару, не замечая редких встречных пешеходов.
Возле общежития Павел остановился. Все три этажа ослепительно горели окнами. Павел долго о чем-то думал, что-то вспоминал. Длинное трехэтажное общежитие с горящими в темноте окнами напоминало что-то. Но что? Ах, да… Амур. Ну да, тихую ночь над Амуром. Черная зеркальная поверхность реки отражала огни большого пассажирского парохода. А сам пароход с ярко освещенными окнами во всех этажах похож на такое вот общежитие.
Возле подъезда Павел долго отряхивал с себя снег. Комната оказалась запертой — ребята куда-то ушли. Он вернулся к швейцару, молча взял ключ. Зайдя в комнату, разделся и долго шагал из угла в угол. Потом остановился и посмотрел в окно: снегопад все еще продолжался.
В полутора метрах от окна лежали высокие сугробы, отсвечивая голубыми искорками. Их было много-много… Завтра рано утром дворник разметет сугробы, и Павел пожалел, что никто, кроме него, не увидит этой красоты.
Неведомо откуда сразу нахлынуло великое множество мыслей, в которых он никак не мог разобраться. Еще не совсем ясно и отчетливо он представлял себе, что же произошло, но уже чувствовал, что теперь все будет по-другому, лучше и красивее.
Павел несколько раз прошелся по комнате и остановился у стола. Он взял лист бумаги, осторожно обмакнул перо в чернильницу и стал писать.
Ему шел двадцать первый год. Он писал первые стихи в своей жизни.
За окном падал и падал снег. Огромные тяжелые хлопья медленно кружились в ярких полосах света. Они радостно вспыхивали тонкими золотыми искрами и, словно боясь нарушить его вдохновение, бесшумно ложились на землю.
