Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

Наши литературные журналы — это стенгазета богадельни: у старости есть свои привилегии. Наши глянцевые журналы — это жупел, которым пугают друг друга неприглашаемые туда авторы литературных. А также бревно, которым стараются попортить друг другу зрение авторы приглашаемые — и соглашающиеся, но как-то немножко нервно. Но бревном глаз не выколешь. Но это и не бревно.

Ну чего вы привязались к глянцевым журналам? У борхесов они куска не отнимают, борхесами никого насильно не кормят. Спокойные, опрятные, улыбчивые, они гуманным личным примером учат свой электорат мыть попу и за ушами, подбирать носки к ботинкам, вовремя посещать стоматолога и делать хотя бы приблизительный маникюр: в самом деле, не будешь же лапать такой журнал грязной ручищей с обгрызенными ногтями.

Я люблю их дивные картинки — обувь, мебель и девушек. То, что в довесок к картинкам печатают какие-то буквы, делается, возможно, по обету: как благотворительность в пользу Логоса. Прибыли от этого нет ни глянцу, ни Логосу, но рыцарские жесты нужно уважать. Искусство навязывать образцы — эстетика — не требует боговдохновенности и не принимает ее во внимание. И есть что-то правильное в добровольных и чистосердечных реверансах эстетики перед неведомым богом. Так что и реверансы порою кажутся оммажем.

Из газеты, которую я привык покупать, куда-то улетучился бодрый треп. Выветрился. Газета стала плоской, как экран модного телевизора. Как лицо на экране. Я не мог понять, в чем тут фокус.

Кому помешал бодрый треп? — праздно размышлял я. Как без бодрого трепа простецу сделать свой трудный выбор между жопой и задницей? Я вот прочел, что в Бурунди группа лиц свергла президента и распустила парламент. Радио сообщило о перевороте, и местные простецы, кажется, забыли о нем в ту же минуту. Какие, действительно, могли быть в Бурунди по такому случаю песни и пляски? Моя газета не сочла даже нужным сообщить мне, где вообще такая поворотливая страна расположена и входит ли у ее простецов привычка распускать парламент в историческую традицию, или та группа лиц была не местной группой. Пришлось отыскивать эту ерунду в атласе. Нашел почему-то в Африке. Даже в атласе она обозначена на карте цифрой, все буквы не уместились бы на столь маленьком пространстве, и еще написано, что это область Танзании, хотя по газете выходит государство, раз там перевороты. Атлас у меня устарел, правда. Хорошо хоть Африка дана в привычных очертаниях.

Потому что не хотелось бы в один печальный день не обнаружить Африку на ее исконном месте.

Прощай, бодрый треп. Здравствуй, что-то горькое на дне наслаждения. Сколько сразу желающих гнать простеца пинками на ту или иную стезю добродетели. Одних властей четыре штуки, плюс общественное мнение, тоже со своей особой дорожкой, и умное слово «остракизм» уже было произнесено. (А потом меня спрашивают, за что это, дескать, я не люблю интеллигенцию? Вот за знание умных слов и не люблю.)

Когда простец понимает, что его все равно отымеют вопреки его желанию, ему становится безразлично, кто именно это сделает. У простеца два пути: либо совершенствовать, на манер Колобка, умение уворачиваться от жадных сластолюбцев, либо ломать голову над очередным трудным выбором: кто из тех, кому он отдастся на добровольных началах, сопроводит насилие наименее тяжкими телесными повреждениями. Очень не хочется ошибиться.

Но вот рассказывать простецу о том, что он тоже в силах над кем-либо надругаться, как-то неблагородно.

Созвал я свои вещи на педсовет — или худсовет? — а, этот, совет в Филях! — и сказал: так и так, придется кого-нибудь из вас продать.

Телевизор сказал: «ха-ха». (Знает, гад, что современный человек скорее самого себя продаст, чем свой телевизор.) Брокгаузовский Шекспир тоже сказал «ха-ха», но как-то неуверенно. (Молчи, сказал я ему, жалкая имитация.) Прочие книги стали переглядываться и прятаться друг за друга. (Бережливость — робко пискнул кто-то из них, — импортная добродетель.) Фамильное серебро промолчало. Я забеспокоился, пошел проверил: обе ложки были на месте. Что значит порода! — подумал я. Молча, без шуток дурного тона готовились они к роковому дню.

Я сижу перед телевизором и думаю: э, да провалитесь вы все в глубокую яму. Мои руки при деле: я собираю себя заново, из чужих клочков и обрывков. В моей пустой голове две — тоже чужие — мысли, встретившись, робко улыбаются друг другу. Плутарх пишет… Петроний пишет… Я представляю мысли в виде человечков, одни — величиной с палец, другие — меньше булавки. У доброй воли, вспоминаю я, есть и глаза, и язык, и руки, и ноги, и тому подобные вещи, годные на дело. Пальцы, булавки — содержимое моей головы принимается бушевать, как разбуженная помойка. Здесь копилось, не исчезая, — так что теперь страшно сунуться. Мысли, отдельные слова, образы и фрагменты образов свалены как попало; кто-то из них прикинулся переплетением железного барахла — прутьев, винтиков, конструкций неизвестного назначения, кто-то — живыми растениями, проросшими друг в друга. Я всего лишь пожизненный владелец этого хлама, владелец с ограниченным правом собственности: могу пользоваться, но не распоряжаться. Но даже пользоваться этим дерьмом становится трудно: ничего не найти. Это относится не только к чужим мыслям, но и к тем, которые я считаю собственными.

Нотабене. А Иван Петрович присоветовал мне собрать и наконец сдать пивные бутылки. Все-таки поражаюсь мудрости простых людей. Они интуитивно знают (это называется синдересис), когда нужно припутать добродетель к стихам, а когда — к стеклотаре.

Прекрасно, конечно, помнить благодеяния и прощать обиды, но память — очень странная вещь: плохая не хранит ничего, а хорошая — всё, но преимущественно плохое.

«Я глупо устроен: ничего не забываю, ничего». Разве непозабытую обиду можно назвать прощенной, даже если в осадке остались не враждебность и желание мести, а элегическая горечь, удивление, жалость. А искреннее забвение обессмысливает весь многотрудный подвиг: что, кому и было ли? Дайте повод, и вам простят даже то, что вы ставили себе в заслугу. Простить самому себе добро, которое причинил другим? Это вряд ли.

Парадоксы памяти: вечная смена гримас на подвижном лице Мнемозины. И так было, и так, чего же всё-таки больше? И нет ли здесь выборочности: хорошее мы помним об одних, плохое — о других, в соответствии с Феофрастом: «и с лица он какой-то мерзкий, и подлость его неслыханна». Забавно рассуждать о добре и зле в такой связи. Это как посоветовать склеротику укреплять память: можно, почему нет. Склеротик выслушает. Но поблагодарить за совет уже не успеет. Хотя может успеть дать по морде.

Мне звонят друзья и требуют сочувствия. Мне звонят социологи и требуют сотрудничества. Мне звонит девка и вытряхивает из меня душу. В мой полуденный сон вламывается телевизор. Мою жизнь перекраивает коллектив, мои мечты — государство. Я выпотрошен и начинен новым смыслом. И всем им я говорю: «хорошо».

Наконец позвонили и сказали: продается стеклозавод. Назовите хотя бы одну причину, по которой мне нужен стеклозавод, сказал я. Я бы купил. Там положили трубку, а я даже в лице не изменился. Владел собой в совершенстве.

Нотабене. Умирающий Малерб поправлял грамматические ошибки своей сиделки и отказался от напутствия священника, потому что тот нескладно говорил.

Я бы купил фабрику грез. Сейчас не время кустарей, даже если специализируешься на грезах, все равно нужна фабрика. Грезы штучной работы — это неактуально. Это для людей штучной работы, которые тоже уже неактуальны. Я бы сделал что? Узнал, какие грезы будут ходовым товаром, наладил производство, овладел мечтательным миром снов. Всё разрозненное, смутное, неявленное — отобрать, отстоять, процедить, спрессовать; упаковка, срок годности. Срок годности не ограничен: как у соли, канцелярского клея, других полезных вещей. Это легко, но я бы ничего не стал делать. Даже мои грезы мне не принадлежат. Я ими не владею.

Нотабене. Как-то раз, разозлившись, хозяин ударил Эпиктета палкой по ноге. Осторожно, сказал Эпиктет спокойно. Ты сломаешь мне ногу. Хозяин разозлился еще больше и ударил еще сильнее. И ногу, действительно, сломал. Вот видишь, сказал Эпиктет. Я же тебе говорил.

Хорошо! Я пошел в парк. Может быть, это и не самое благородное занятие — заниматься самодрессировкой. (Во всяком случае, благороднее, чем дрессировать окружающих.) Во-первых, трудно понять, чего именно от себя хочешь. Во-вторых, изучая результат, не всегда понимаешь, то ли это, что надо. Наконец, это просто не модно. В моде — приятная первобытная непосредственность. I am whо I am, как говорят наши американские братья. Как Господь Бог сказал из куста Моисею.

Нотабене. О Малербе еще известно, что он провел реформу французского литературного языка, не любил Пиндара и хвастал тем, что три раза выпаривал сифилис. Поэтом его сделали склонность к размышлению и понимание искусства.