Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

Это всё происки тайной канцелярии, подумал я.

Тот мужик, о котором я думал, что он давно помер, поселился в моем телевизоре, и я не мог его оттуда выжить ни угрозами, ни оскорблениями. Я краснел за двоих, когда говорил ему то, что говорил. Другой бы упал в обморок, а этот улыбался. (Это специфика телевидения. Они считают дебилом тебя. Ты считаешь дебилами их. Все довольны.) «Это не игрушки!» — говорил мне мужик. Еще бы, соглашался я. Не игрушки. Я только не понимаю, на х… я затеял быть добродетельным, когда нравственность опять в моде. Заметь, говорил мужик, пока тебя не трогают. А какой смысл меня трогать, удивлялся я. У меня что, нефть есть, или влияние на умы граждан, или убеждения, пропади они пропадом? А не помешали бы тебе убеждения, ронял мужик как бы невзначай. Убеждения и гражданская позиция. Я вздрагивал. Эх-эх, думал я, все равно пропадать. Не пустить ли в списочек петитом гражданские доблести?

О том, что нам Чубайс, всё написал еще Филипп де Коммин. «Дело в том, что на малых и бедных людей всегда найдется достаточно таких, кто их накажет, если они того заслуживают. Их наказывают довольно часто и тогда, когда они не совершают никаких злодеяний, либо для того, чтобы преподать урок другим, либо чтобы захватить их имущество, а бывает, что и по ошибке судей. Но кто займется расследованием деяний великих государей, их могущественных советников и губернаторов провинций, необузданных городов и их правителей? Кто накажет их? Следовательно, нужно признать, что ввиду злонравия людей, особенно могущественных, необходимо, чтобы у каждого сеньора и государя был противник, дабы держать его в страхе и смирении; иначе было бы невозможно существовать ни под ними, ни при них».

Ибо, не продолжает Коммин, если наши алчные, сильные и своевольные бароны, ослабев и смирившись, перестанут занимать собою досуги государя, то государь, чего доброго, перенесет свой деятельный пыл на управление страной, которая только тогда, вероятно, поймет, кого именно в конечном итоге взяли за жопу.

«Подонку от любящего сердца».

Выслушав дополняющие подарок упреки, я вполне чистосердечно сказал, что прощения просит не тот, кто виноват, а тот, кто любит. После чего любовь вспыхнула в девушке с новой силой, а я, если можно так сказать, потерял лицо. А как, интересно, сохранить лицо в подобной ситуации?

Нотабене. У адресата любой любовной лирики есть все основания для убийства.

Почему я должен рассказывать о себе такие вещи? Конечно, не должен. Это бесполезно и постыдно, хотя остается надежда поднять читателю настроение, а с ним и тираж. Будь козлом или Дионисом по желанию, но изволь вывернуться наизнанку и сделай так, чтобы это покатило.

Немножко денег, немножко забавного; всё, что нужно мне, всё, что нужно читателю. Мы совершаем невинный обмен одного обмана на другой; почему бы нам не поладить на этом базаре, если каждый знает о каждом, что тот — барыга и мошенник? Дано: бизнес между душами. Читатель, писатель и девушка. Плюс грязные технологии чистого сердца. Минус чистоплюйство. (Это у людей.) Плюс чистоплюйство. (Это у меня.)

Женщины, как правило, ставят не на ту карту и, как правило, ставят всё. Поэтому им есть из-за чего переживать. Но практиковаться в безмолвном и гордом страданье они не любят. (Это было бы и несправедливо.) Кристальной ясности поступкам они противопоставляют слова «нам нужно поговорить». Ну, говори. Имеешь право.

Нотабене. У каждого человека есть право не знать правду.

Им нужны объяснения, выяснения, препирательства, бодрая — бумц! бумц! — музыка скандала. Прошу прощения, но я даже не могу обеспечить свою женщину скандалом. А она кричит: «Маньяк! убийца! всю мою душу!» — «Да, — отмахиваюсь я. — Да». Что такого, интересно, я сделал с ее душой? Но спрашивать нельзя. Проявлять интерес нельзя. Никакого пения дуэтом. Пусть поeт соло. Быстрее выдохнется.

«Тебя запереть нужно! — она уже плачет. — Закрыть в дурке, и подохни там, я передачи носить не буду». Конечно, будешь, утешаю я ее. Будешь, куда денешься. Мысли мои приобретают новое направление. Я вспоминаю Писарева. Приятно подумать на досуге о том, как поступают с людьми мыслящими и с маньяками.

Значит, так и поступим с чистосердечием: «посадили в карету и отвезли в психиатрическую лечебницу». Вылеченный, Писарев отчитывается: «Я дошел до последних пределов нелепости и стал воображать себе, что меня измучают, убьют или живого зароют в землю. Всё, что мне говорили, всё, что я видел, даже всё, что я ел, встречало во мне непобедимое недоверие. Я всё считал искусственным и приготовленным нарочно для того, чтобы обмануть и погубить меня. Даже свет и темнота, луна и солнце на небе казались мне декорациями и входили в состав общей громадной мистификации». Ему, я думаю, очень страшно: вякнешь что-то не так, и сразу — рецидив! рецидив! карету! Он торопится выплатить кредит, доказать лояльность, но жизнь взаймы все равно окажется жизнью под подозрением. Чего-то не хватило, чтобы понять, что декорация — не больше, чем декорация, а с какой целью она приготовлена… Может быть, с целью обмануть и погубить, или, напротив, позабавить спектаклем. Какая разница, если не хватает благородства быть актером, мужества — быть зрителем. Но у кого же достанет мужества вынести этот черный страх безумия, кто из честных налогоплательщиков сможет уйти в долговую яму без жалоб и вздохов, не спросив «за что»? За что? Да просто так.

Общеизвестно, что хорошие отношения немыслимы без определенной дистанции. Благожелательность неразборчива, ни на кого в частности не направлена, всегда одной — не слишком великой — силы и температуры. Изливается на прохожих, как приятный летний дождик. Мягкое безразличие с оттенком «ну как хотите». Вот и славно, а впрочем, плевать. Или наоборот. С прохожим в любом случае делается истерика.

Или, например, некто пребывает на некоей великолепной одинокой вершине и с этой вершины, обозревая утром ландшафт, видит какие-то иные утесы и монбланы и в направлении этих монбланов подает дружелюбные приветственные знаки. Прекрасное зрелище. Здесь — елка, там — пальма, и они могли бы, при желании, сообщаться посредством каких-нибудь оторвавшихся листков и иголок. Но они не снятся друг другу. Не живут, как сказал бы телевизор, в режиме активной дружбы. Просто здороваются по утрам, да и то не каждое утро. Только когда нет тумана.

Пока я монбланился, морозя чресла, добрые люди не дремали и вскоре принесли вино и котлеты: кто-то кому-то позвонил, и один отчаянный редактор предложил моему золотому продажному перу просторы своего журнала. «Умеешь рецензии писать?» — спросил он. «Чего тут уметь?» — подумал я. Тут же сел и написал.

Но поскольку трудиться над конкретной книгой (предварительно на нее потратившись) я не хотел, то написал пробную

Рецензию на совокупный литературный продукт:

Стиля нет, вместо стиля — песок с какашками. Мыслей нет, вместо мыслей — разжеванные в блевотину избранные места букваря. Чувств нет, вместо чувств — условные рефлексы. Чувственности тоже нет, вместо чувственности — целомудрие анатомического атласа и сатурналии на гинекологической кушетке. Нет пейзажей, характеров, юмора, печали, стройных женских ног и застольных бесед о стихосложении. Даже шума и ярости нет. Нет вообще ничего. Большое, жирное, наглое ничего на неплохой бумаге и почти без опечаток.

Потенциальный работодатель смутился. «У тебя что-то почерк не того», — сказал он. «Почерк? — переспросил я. — При чем тут почерк, на машинке же напечатано». — «Что ж, что на машинке, — сказал он. — Видно же, что плохой». — «А я теперь и левой рукой писать умею! — сказал я. — Попробовать?» — «Попробуй, — сказал он грустно. — Книжка-то хорошая». Господи Боже! — у меня отлегло. Предупреждать же надо! Неужели мне тяжело похвалить хорошую книжку. Я сел и написал

На совокупный литературный продукт рецензию № 2:

Стиля нет — да и х… с ним! Мыслей нет — а кто это заметит? Чувств нет — а кому они нужны? Нет того, сего, разэтакого — прекрасно, две премии как минимум. Как, вообще ничего нет?! Мама дорогая, новый Борхес родился!

Вот. Написал, взял свежий номер журнала и ушел, оставив по себе вечную память. Журнал оказался глянцевым. А я давно, кстати, хочу сказать о глянцевых журналах что-нибудь доброе.

Наши литературные журналы — это стенгазета богадельни: у старости есть свои привилегии. Наши глянцевые журналы — это жупел, которым пугают друг друга неприглашаемые туда авторы литературных. А также бревно, которым стараются попортить друг другу зрение авторы приглашаемые — и соглашающиеся, но как-то немножко нервно. Но бревном глаз не выколешь. Но это и не бревно.