Инна Гофф - Телефон звонит по ночам
– Я бы ваше имя, Эрик, расшифровала иначе, – сказала Тамара, выводя в графе зачетной книжки тройку. – «Эксплуатация Ребят, Имеющих Конспекты». Вас это устраивает?
Она умела быть ядовитой.
За окном рос тополь. Солнце просвечивало сквозь его сильную, окрепшую листву, и от этого все окно было зелено и было такое впечатление, будто смотришь сквозь зеленое стекло.
Она взглянула на часы. Был час дня. Две недели назад они в это время были в парке, сидели на «поплавке». Они заказали фирменные блинчики. И бифштексы. И все осталось. Он всегда мало ел и в детстве дразнил ее, – она была сластена. Может быть, потому, что росла впроголодь.
Стендаль любил женщину. Ее звали Метильда. Она никогда не принадлежала ему. Но он любил ее всю жизнь.
Когда они прощались в последний раз, она спросила его, когда он вернется. Стендаль ответил: «Надеюсь, никогда».
Как надо любить и страдать, чтобы так ответить.
Зоя Петровна складывала билеты, которые уже потеряли свою устрашающую силу. Они вместе проставили оценки в ведомости, – результаты по группе были неплохие.
– Сейчас они все отправятся есть мороженое, – глядя в окно на студентов, сказала Зоя Петровна. – Помню, мы тоже всегда ходили…
В ее голосе слышалась грусть. С тех пор как она была студенткой, прошел год. И ей казалось, что это было очень давно.
– Почему бы и нам не поесть мороженого? – спросила Тамара.
Ей не хотелось домой. Юрка уже выехал на дачу с детским садом. Олег был у себя в институте. Она представила себе, как придет домой и будет слоняться по комнатам, слегка, по-летнему, запущенным, включать радио и ловить серьезную музыку, которую любит Стах. Потом она сядет и напишет ему письмо. Одно из тех писем, которые не отправляют.
Кафе-мороженое было поблизости, за углом. Здесь и правда собралось много студентов. Они были шумливы и возбуждены. Перекликались, острили. Это было возбуждение людей, переживших опасность и чудом уцелевших.
– Тебе сколько шариков?
– Мне? Четыре.
– По-моему, тебе не хватало шести.
– Ошибаешься. Еще с тобой могу поделиться.
– Ей нельзя мороженого. У нее гланды.
– Ребята, почему вы хохотали?
– Нинке попался Виктор Гюго. «Искусство быть дедушкой».
– Ну так что?
– Ну так она сказала «девушкой».
Тамара и Зоя прошли в конец зала и сели за свободный столик у окна. Тамара заказала себе шоколадное, Зоя – клубничное.
– Я себе платье купила, – сказала Зоя. – Из поплина. Розовое, и по нему кружочки. Вам нравится поплин?
Она рассказала, как сшито платье. Какой вырез и сколько карманов. И без всякого перехода спросила:
– Ваш муж физик?
– Да.
– Ученый?
– Доктор наук.
– Наверно, страшно умный. И немножко чудак.
– Почему чудак? – улыбнулась Тамара.
– Все ученые чудаки. Хоть чуточку.
– Это было когда-то, Зоечка. Во времена Архимеда и Ньютона. Теперь другие времена и другие ученые.
Тамара задумалась, помолчала.
– Я бы даже сказала, им не хватает чудаковатости.
– Вы любите чудаков? – спросила Зоя.
– Смотря каких. Не тех, что ходят одной ногой по тротуару, а другой по мостовой и думают при этом, что хромают.
– Я знала одного чудака, – сказала Зоя. – Он был директор фабрики, а дома отдыхал за шитьем. Шил на себя, жену и детей.
– Я тоже знала одного чудака, – сказала Тамара. – Он уезжал от любимой. И на вопрос, когда он вернется, ответил: «Надеюсь, никогда».
– Это был Стендаль, – сказала Зоя.
«Неужели никогда? – подумала Тамара. – Никогда я не увижу его?..»
Глава десятая
В год, когда закончилась война, Олегу Авдакову исполнилось семнадцать лет. Колебаний не было. Он поступил на физико-математический факультет университета. Учась на втором курсе, он нашел ошибку в работе ученого, физика с известным именем, и этим сразу обратил на себя внимание. В двадцать четыре года он был уже кандидатом наук. В двадцать восемь – доктором.
Олег любил споры и все, что могло вызвать спор. Иногда было похоже, что ему не важен результат, – важно само столкновение мнений, сам процесс спора, опрокидывание доказательств, когда двум спорящим начинает казаться, что из аккуратно прибранной комнаты они попали в другую, где все перевернуто вверх тормашками.
Как-то солнечным летним днем он сказал Тамаре:
– Попробуй докажи мне, что сейчас ночь. Я только буду тебя уважать.
По его тону было похоже, что он считает это возможным.
Вначале, когда они поженились, он часто доводил ее до слез этими спорами ради споров. Ей казалось, что он издевается над ней. Нарочно дразнит ее. Она злилась, а он наблюдал за ней с веселым любопытством экспериментатора.
Потом, доведя ее до слез, он бросался ее обнимать и говорил:
– Ну что ты плачешь, глупая. Слезы – не аргумент. Ты мозгом шевели, мозгом.
Он любил спорт, потому что в спорте никогда не знаешь, кто победит. Но для этого нужен сильный противник. И он любил сильных противников – в науке и на корте. Он играл в теннис. В игре он был тот же, что и в споре, – выдержка и натиск.
Когда Олегу Авдакову было двадцать четыре года, он женился. На той, которой вначале совсем не нравился. Впрочем, ей никто не нравился. Она говорила, что пережила любовь и больше любить никогда не сможет. Тот, кого она любила, перестал ей писать из армии. Исчез. И она ходила печальная, как вдова. В двадцать три года, – а ей тогда было двадцать три, – слово «никогда» звучало как рисовка. Олег воспринял это как вызов.
Спустя два месяца с того дня, как он впервые увидел ее, она стала его женой. Это было похоже на спор, решенный в его пользу. К нему можно было не возвращаться. Но вот в один из дней человек, которого он ни разу не видел, опять возник на его пути.
Тамара мало говорила о нем. Она сказала, что он горняк, работает в Донбассе, на гидрошахте. Олег Авдаков не почувствовал достойного противника в горняке из Полыновки и потерял к нему интерес.
Он много работал, в институте и дома. Готовился к научному форуму, где собирался выступить с сообщением. Иногда Тамара подходила к его столу и заглядывала ему через плечо. Там были все те же формулы и цифры. В них билась напряженная мысль, но язык формул и уравнений всегда был чужд ей и непонятен.
Олег говорил о себе: «Я теоретик чистой воды. Карандаш и лист бумаги – вот мое орудие производства».
А ей иногда хотелось, чтобы труд его был более материален. Чтобы орудием его был не карандаш, а топор. Или лопата. Чтобы пот струился по его лицу и дыхание становилось чаще, а удары сердца напряженнее.
Таким он бывал после тенниса. Но теннис есть теннис. А после работы он только слегка бледнел и звал ее прогуляться.
Так и в этот вечер они шли по проспекту, прямому и длинному, уже освещенному фонарями. Их свет придавал зелени деревьев неестественный голубоватый оттенок. Свежо пахло сеном – первую траву уже скосили, и она подсыхала, разбросанная на газонах.
На скамейках вдоль молодого бульвара сидели пожилые усталые пары, из тех, что выходят из дому не «пройтись», а только лишь «подышать».
Тамара только что дочитала роман Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев».
– Это прекрасная книга, – говорила она. – Ты должен ее прочесть. Какой-то дурак сказал мне, что в ней о любви старика к молоденькой девочке и что это пошло. Но разве Рената – девочка? Это – жизнь, которую старый полковник любит и с которой прощается. И потому его рассказы о себе, о пережитых боях звучат как исповедь…
Ей хотелось высказаться, поделиться мыслями.
– Ты знаешь, я не очень люблю Ремарка, – говорила она. – И сегодня я поняла почему. Поняла, в чем разница между Ремарком и Хемингуэем. У Хемингуэя значительные личности иногда произносят ничтожные речи. У Ремарка – напротив. Ничтожные личности иногда произносят значительные речи… Ты согласен со мной?
– Прости, я не слышал последней фразы, – сказал Олег.
– А что ты слышал? – спросила она.
– Что-то про старика и девочку, – сказал он. В прежние времена она обиделась бы. Может быть, даже заплакала. Но теперь она была не та, теперь она больше ему прощала. Ей просто расхотелось продолжать. Запах скошенной травы вызывал неясные воспоминания о пространствах полей и лугов, ничем не стесненных, с россыпью звезд в вышине. Городские звезды были бледны и далеки, почти неразличимы в ярком свете неоновых реклам.
– Звезды улетают от нас, – сказал Олег. – И чем дальше они от нас, тем быстрей улетают. Раньше это измеряли оптически. А сейчас проверили при помощи радиоволн. И данные совпали. Американец Ойн считает, что наша вселенная – нечто вроде простыни с натянутыми углами. Мир расширяется все время, но в нем зарождаются новые миры, новые туманности. Так что плотность его остается постоянной. Вообще-то говоря, это противоположно теории сохранения энергии. Но это вполне вероятно. Нельзя переносить наши действующие, земные законы на космос…
