Александр Мильштейн - Пиноктико
— Какая ещё акция?!
— Ахим не рассказал? Художники, когда узнали, что в городе открыли пункты для приёма краденых музейных ценностей, устроили акцию «В пинакотеку с чёрного хода!». Они стали бросать туда свои картины… Нет, вряд л и они надеялись таким образом попасть в музей… Но им бы только почудить, ты же знаешь эту братию. Поэтому пункты вскоре закрыли — они были доверху заполнены штабелями мазни, которую никто никогда не крал и не украдёт… Знаешь, ты вовремя там появился, Йенс, чуть позже — и тебя бы забросали холстами, хе-хе… А некоторые и рам не жалели — дубовых!.. Согласись, что это невероятная история, Йенс, мальчик!
— Да уж…
— Ты бы видел лицо Ахима, когда мы зажгли свет и увидели, как ты там лежишь… Как он тебя схватил, невзирая на запах… Ты был вот такой, — Феликс расставил ладони.
— Вот такой кусок говна…
— Да брось ты. Сразу стало ясно, когда Ахим тебя схватил… Что он тебя уже не выпустит из рук никогда!
— Так вот и сразу?
— Ну да. Если бы не он… — Феликс вдруг замолчал… Но и так ясно было, что он хотел сказать…
Никакого прилива нежности, надо сказать, я от этого к нему не испытал, скорее, наоборот…
— Знаешь, как я тебя называл первые полгода? — проговорил Феликс, расплываясь в блаженной улыбке. — «Пиноктико»!
— Чего-чего?
— Ну из «Пиноккио» и «пинакотеки» я тебя сотворил. Шучу, не тебя, конечно, но твоё имечко, понял?
— Ну, дядя Феликс, вы и шутник… Почему же я этого «имечка» раньше не слышал?
— Это было только первый год, или даже полгода… Потом Ахим строжайше мне запретил когда-либо произносить…
— Ладно, — сказал я, — хоть не в унитазе, хоть не в общественном туалете… И не в холодильнике, как недавно в Швайнфурте… Хотя какая разница? Важно, что мой любимый отец… А впрочем, и это неважно.
— Важно, что мы тебя нашли, Йенс. А что он сам сказал тебе то, что меня просил не говорить… Свидетельствует, что он просто понял наконец, что скрывать от человека, каким образом тот появился на свет… Просто глупо! Согласен, мой мальчик? Давай ещё выпьем. Ты помнишь, как мы здесь отмечали тридцатилетие Ахима? Ему тогда подарили красный кабрио… «Альфа-Ромео», ну… это же была классика… И он, как пёс, который от радости ловит свой хвост… Гонял во дворе по кругу! — Феликс покрутил рукой в воздухе…
— Я помню, — кивнул я, — мне спину надуло, когда Ахим взял меня с собой в Гейдельберг… И потом он всегда поднимал верх, когда вёз меня, даже летом… Говорил всем: «Понимаете, у меня там очень чувствительный мюнхенский мальчик…» Сейчас мне кажется, что он при этом один раз даже назвал меня так, как ты сказал…
— Пиноктико?! Не может быть! — радостно рассмеялся Феликс, чокаясь со мной стеклянным копытцем[18].
— Может быть, это только теперь так кажется… Ахим называл меня столькими прозвищами…
— Но этим вряд ли. Ахим — человек, который никогда не терял контроля. Профессия у него была такая… Йенс, страшно, конечно, обидно, что он взял нас и бросил здесь… Но надо жить дальше. Нельзя грустить, это грех, ты меня слышишь?
Ну и потом полчаса Феликс пытался мне напутствовать в духе «философии жизни» — он даже употреблял это словосочетание… Напомнившее мне пронзительное признание предтечи этой самой философии: «Мы, бездомные…»
Я слушал Феликса, которому нравилось говорить со мной так, как будто это он теперь мой отец… Ещё немного — казалось — и он возьмёт меня на ручки, как когда-то Ахим — если, опять же, верить словам — теперь ещё и Феликса…
У него у самого нет детей — ни своих, ни найдёнышей, так что этот запоздалый приступ нравоучительства (в какой-то момент мне и в самом деле стало казаться, что Феликс — медиум, а говорит со мной отец), в общем-то можно понять…
— Хорошо, — сказал я, — я и сам думаю вернуться в университет… Не надо столько об этом говорить… Скажи лучше, как Ахиму удалось всё это провернуть? Адаптировать меня вне очереди, да ещё таким хитрым образом, что никаких следов этой самой адаптации нигде нет… Как это возможно, а?
— У Ахима уже тогда были большие связи, — сказал Феликс, — но подробностей я не знаю. Ты забыл, что твой отец умел делать невозможное. Трюкач, что с него возьмёшь… Знаешь эту притчу о Гюрджиеве, который, покидая Россию, показывал пропуск, на одной стороне которого была печать «красных», а на другой — «белых»?..
— Но Ахим не Гюрджиев…
— О! — Феликс поднял вверх указательный палец, и я понял, что сейчас пойдёт поток баек о жизни «воздушного Гуддини»…
— Ладно, спасибо тебе, Феликс, — сказал я, — мне теперь надо идти.
— Куда, если не секрет?
— В пинакотеку, хальт!
Только пинакотеки мне в тот момент и не хватало…
Я всё же упрямо продолжаю считать всю эту историю выдумкой моего безбашенного папаши, который по какой-то причине решил напоследок отрезать «пуповину», связывавшую его с миром и соответственно — со мной…
Отделить, то есть, себя от меня… Зачем это ему было нужно, я по-прежнему могу только гадать, но почему мне это было НЕ нужно, я теперь знаю слишком даже хорошо… Ему-то что, он и в этом мире парил, как парят, наверное, только ангелы — в том, так что в том ему уже совершеннейшее, надо полагать, раздолье…
Наверное, он и в самом деле был не физический мой отец… Я сделан из другого материала… Какого-то тяжёлого… Я вешу больше, чем можно подумать, глядя на меня… и не то чтобы я при этом был какой-то ширококостный… Нет, просто кости тяжёлые — так, во всяком случае, объясняла Штефи мне мой вес… И просила не наваливаться на неё, не обнимать её ногой, когда мы лежали рядом… Да и рукой часто просила не обнимать, сбрасывала с себя на ходу мою руку…
А теперь я стал и сам для себя тяжёлым — на подъём… Я не растолстел, нет, я уже всё объяснил… Я лежу в постели, потягивая какую-то гадость… Слова, которые я при этом бормочу, не имеют никакого смысла… Это и не проклятия — кого мне проклинать? Это как если бы я не пил виски, а полоскал ими горло… Рык такой периодически раздаётся из моей гортани… Но никто не слышит — окна закрыты, жалюзи опущены… Иногда я немного подтягиваю брезентовый ремешок, открываются многочисленные щелочки, я подглядываю в одну из них… Но ничего там не вижу интересного, и щелочки схлопываются в полный мрак…
Сейчас я даже думаю, что если отец всё-таки меня надул со всей этой историей, возможно, что смысл аллегории в том и заключался… Что я в сознательном возрасте вернулся в «бункер»… Потому что то, как я провожу свои дни, не больно-то отличается от того, что было, если б я остался в «приёмнике» и каким-нибудь там образом не подох… Понятно, что Ахиму было обидно наблюдать, как я пропускаю один день за другим — я запросто могу проспать несколько дней, а потом не спать неделю, зависая, скажем, на каком-то гоа-парти…
Вот он и решил напоследок меня «подколоть»…
Но я хитрый, Ахим, меня так просто не проведёшь…
Хотя и отец мой, конечно, стреляный воробей, умудрился это так сказать, что не переспросишь и так никогда ведь и не узнаешь наверняка, правду он сказал или шутить изволил… Что я, дескать, появился на свет из какой-то железной п…ы…
Но, так или иначе, как и все его «педагогические» меры, этот его последний «understatement» привёл к прямо противоположному результату… Я лежу уже n-й день в постели, бормоча какую-то абракадабру… Ну да, ну да, теперь я это ещё и стал записывать — последняя стадия, наверное… Притом что на бумаге мой образ выглядит ещё более бессвязно: я полистал назад и увидел, что вчера писал, что я такой весь из себя невесомый, волновой… А сегодня — что тяжёлый, кости свинцовые…
Ну и что? Так оно и есть…
«One day you are a statue, one day you are a bird…».
Наконец я расправил крылышки…
Во всяком случае, напевая «Spread your wings and fly away…», я вырулил из гаража на своей колымаге («Вольво» 1990 года) и устремился куда-то в сторону жизни…
Your dady’s is rich, and your mama’s good looking… So hush, little baby… Я не ожидал, что сегодня будет так много народу… Мне не сразу удаётся пройти во второй зал — я люблю сидеть во втором зальчике и смотреть в первый…
После некоторых усилий это мне удаётся… А по дороге и разжиться стаканом водки со льдом… И вот я стою на своём месте и рассматриваю окружающих… Не то чтобы бесцельно — с момента расставания со Штефи прошло уже два месяца, и, может быть, единственное спасение для меня в том и состоит теперь, чтобы найти себе здесь очередную Штефи-Монику-Петру-Генриетту…
Чтобы было тепло хотя бы с одного боку, чтобы не думать ни о чём… Когда вдвоём, не нужно думать… Это даже вредно, как правило, думать, когда вдвоём…
Я стою и разглядываю окружающих… Рядом со мной — две классные девицы… Особенно одна… Но вторая тоже ничего…
Одна на высоком стульчике, другая тянется к ней снизу, сидя почти на полу, на таком выступчике из стены… При этом обе покрыты татуировками… Которое они как раз и сравнивают в этот момент: одна закатывает рукав, другая — брючину… Кажется, у них там одни и те же рисунки… И поэтому они так рады… Обе девицы по-своему хороши, но я теперь загипнотизирован их общей татуировкой (сине-красные цветочки репейника, насколько мне отсюда видно, может быть, вперемешку с черепами), и не уверен, что они вообще существуют по отдельности…
