Александр Ермак - Чагудай
Я слушал Лешку и при этом все никак не мог отвести взгляд от торчащего из стены лома:
– А это что за железяка?
Лешка глянул мельком:
– Да лом обыкновенный. С нашими чагудайскими знаешь как. По хорошему не хотят разговаривать. Крутые такие из себя. Выпендриваются. Так возьмешь его, родимого, руки за спину и за них на лом подвесишь. Пятнадцать минут и любой признается…
– А ты помнишь, как тебя в милиции отделали вместо Дыры? Но ты не признался.
– Да, тогда этого лома здесь не было.
– А то бы признался?
– Признался бы, наверное…
И я бы, повисев, в чем угодно признался. Но как ведь здорово иметь знакомого начальника милиции…
Лешка вышел и снова зашел:
– Сейчас они тебе все компенсируют. Организуют нам на Чагудае что-нибудь.
Мы выехали на милицейской машине на берег болота. Лешкины кадры накрыли раскладной столик. Закуска. Водка.
– Вы уж нас извините.
Лешка махнул рукой:
– Свободны. Часа через два подъедешь, развезешь нас по домам.
Мы пили. Я смотрел на звезды. Над большим городом таких не увидишь. И еще поглядывал в сторону березняка с чагой, и в сторону дальнего бора, где самая вкусная в мире брусника, где самые большие грибы:
– Какая же тут у нас природа. Все есть. Здесь бы жить да не тужить…
– Это точно, – согласился Лешка, – а то пьянство, такая преступность…
– Наркотики.
Услышав это слово, Лешка серьезно, почти трезво посмотрел на меня:
– И наркотики. Такая зараза…
Я вздохнул:
– У меня племянник, сын Ольги Парфеновой, наркоман.
Лешка кивнул:
– Знаю, Ольга просила меня, чтоб посадил его. Я своих орлов посылал к ней для профилактической беседы. Вроде передумала. На Синей горке он может и отвыкнет от наркоты, но кто из тюрьмы нормальным человеком возвращается?
– Слушай, – спрашиваю, – а наркотики ведь в Чагудае не делают. Мне даже адрес сказали, где их продают. И их ведь сюда можно только по тропинке с железки или по дороге из Кольцовки привезти.
Лешка опрокинул очередную рюмку:
– Да, ловлю я время от времени продавцов. Сажаю. А вместо них все новые и новые. У завода проблемы, зарплату платят нерегулярно. Вот то один, то другой и пытаются подзаработать. Можешь представить, в нашей школе наркотой торговали. Я пресек. Но на весь Чагудай меня не хватает. Или я делаю что-то не так…
– Выпьем?
– Выпьем.
И мы пили. И еще пели. Лешка затянул. Я как мог подвывал:
«Синяя горка – окна в решетку,Где ты свобода? Злая тюрьма.Пайка да шконка, третяя ходкаИ не последняя, может, она…»
Потом мы еще пили и стреляли из Лешкиного табельного. Он в луну. Я в болото. То ли в камышового братца-самогонщика, то ли в самого болотного черта Чагудая:
– Бах-бах-бах…
С утра болела голова и что-то справа в боку. Я давно не пил столько водки. Столько дней подряд.
Залез в холодный душ. Влил в себя кружку горячего чая. Пошел в управу.
Брагин наконец-то был на месте, но принимать сегодня начинал только после обеда.
Вернулся в дом. Видеть мне больше никого не хотелось. Посижу один. После обеда еще раз схожу в управу. Дай бог, сегодня же все полностью уладим. А потом забегу еще раз на кладбище, попрощаюсь со своими и на вечернем автобусе уеду из Чагудая. Навсегда бы…
Квартира, в которой я вырос, казалась мне теперь совершенно чужой. После похорон мамы часть вещей раздал родственникам. Часть стояла в непривычном порядке. В похоронной суете здесь распоряжались другие люди – родственники, соседи. Они расставляли мебель, посуду так, как им казалось удобно. Все чужое, чужое…
Единственное, что оставалось в доме родным – это старая кожаная сумка с истершимся тиснением. Когда-то ее, как трофей, с войны принес дед. Не знаю, что в ней хранилось в Чагудае при его жизни. При моей она была семейным архивом.
Я достал сумку из шкафа. В маленьком отделении – свидетельства о рождении. Сложены по порядку и перетянуты резинкой:
«Родился Петр Парфенов…» – дед,
«Родилась Анастасия Комарова…» – бабка,
«Родился Иван Парфенов…» – отец,
«Родилась – Любовь Ромашова…» – мать,
«Родился Семен Парфенов…» – брат,
«Родился Николай Парфенов…» – я,
«Родилась Варвара Парфенова…» – сестра.
Тут же другой резинкой перетянуты свидетельства о смерти. Тоже по порядку:
«Свидетельство о смерти Петра Парфенова…»
«Свидетельства о смерти Анастасии Парфеновой…»
«Свидетельство о смерти Варвары Парфеновой…»
«Свидетельство о смерти Семена Парфенова…»
«Свидетельство о смерти Ивана Парфенова…»
«Свидетельство о смерти Любови Парфеновой…»
Я следующий – Николай Парфенов…
Похоронив столько близких, я уже давно не боялся смерти. Но умру только не здесь. Я не порадую Чагудай, не дамся ему. Нет.
В большом отделении сумки – другие документы: аттестаты, удостоверения, справки:
«… об окончании средней школы выдан Семену Ивановичу Парфенову…»
«Парфенову Ивану Петровичу присвоен 6 (шестой) разряд отливщика…»
«Настоящая справка выдана Л.А. Парфеновой в том, что она является матерью троих детей…»
И тут же в конвертике с надписью «Сема» пучок белесых волос. Это с его первой стрижки. В другом конверте три бирки из роддома: «С. Парфенов», «Н. Парфенов», «В. Парфенова». Я поискал еще конвертики, но ни моих, ни Вариных первых волосков почему-то не сохранилось.
Только квитанции:
«Уплачено за швейную машинку…»
«Получено за холодильник…»
«Уплачено за телевизор…»
За велосипед – мне. За магнитофон – Семену. За часики – Варе…
А еще рецепты, записанные матерью в разные годы:
«Отбитый кусок говядины свернуть рулетиком…», «Завернуть рыбу в фольгу…», «Засыпать бруснику сахаром…» Какими же вкусными были ее пирожки…
Потертые, разваливающиеся бумажные листы. Очень неразборчиво: «Да не будет у тебя других…», «Не возомни себе…», «Не произноси…всуе», «Помни…», «Чти…», «Не убий», «Не прелюбо…», «Не укради», «Не лже…», «Не жела…» И еще то ли заговоры, то ли молитвы. Это все бабки Насти. Вовремя она родилась и вовремя померла…
Первые рисунки Семена. Грузовые машины. Танки…
Тут же рисунки Вари. Зеленые березы. Желтые ромашки. Желтое солнце. Невеста в фате. Так и не стала Варя невестой…
Мои первые чертежи. Столько лет их мама хранила…
И еще пачка писем, перевязанных суровой ниткой. Мать иногда перечитывала их, когда оставалась одна:
«Расположили нас по квартирам. Хозяева вежливые, культурные. Каждое утро нам кофе подают. Мужики тут носят шляпы и снимают их при встрече друг с другом, раскланиваются перед бабами. Пьют ликеры такими маленьким рюмочками. И не пьянеют. И непонятно, зачем тогда пьют. А чаще совсем только сидят с кофе или булочкой или пирожным. Ложечками ковыряют…»
Это письмо от деда. В войну он побывал в Шольском. И может, когда рядом со мной маленьким мама читала это письмо вслух, впервые захотел я из Чагудая в этот город?
«Был на своем первом дежурстве. Так спать охота. А нельзя. И еще есть все время хочется, аж живот сводит. Кормят не очень. Уже два дня в туалет сходить нечем. Ждет ли меня Ольга?…»
Это от Семы из армии, в которую я не попал, поступив в институт.
«Простите, христа ради. Не знаю, как это вышло. Виноват, я виноват. Не знаю, как людям, как вам в глаза глядеть, когда выйду… Как вы, как мои?
Простите, простите христа ради…»
Это письмо от Валерки. От соседа, нечаянно убившего Сему. Не на много пережившего его в тюрьме.
«Поздравляю с Новым Годом!
Отец все еще злится, что ты уехал в институт.
Твой Серега заходил про тебя спрашивал.
Твоя Зойка вышла замуж и все знают, что уже беременная. Им подарили на свадьбу гараж для машины.
Братик, будь здоров. Хорошо учись и тебе много-много счастия!
Пиши. Целую. Твоя сестренка.»
Почему-то не отправленная открытка от Вари. Не из-за Зойки ли? Чтоб меня не расстраивать?…
Какие-то фантики, фотографии артистов. Наверное, тоже Варино…
«Не обижайся, что редко пишу. Кроме учебы, еще подрабатываю на стройке. Так что денег не присылай мне больше, хватает. Народ здесь хороший. Только какой-то странный… Никак привыкнуть не могу… Как получится – приеду, обо всем расскажу…
Целую тебя, мама. И Варю, Сему, отца…»
Это мое.
Еще письма, открытки, телеграммы от каких-то знакомых и незнакомых. От очень дальних родственников. Многие имена, содержимое писем мне уже ничего не говорили. Эти письма были мертвы вместе с теми, кому предназначались. И я рвал их вместе с еще «живыми», с теми, над которыми улыбался и плакал. Рвал и бросал на противень, запалив маленький костерок из прошлого.
В третьем, в самом большом отделении сумки – фотографии. Просмотрел их. «Мертвые» также предал огню, «живые» оставил. Возьму с собой в Шольский. Может быть мои дети, а может и дети моих детей захотят увидеть, как они выглядели – эти чагудайцы: Петр Парфенов, Анастасия Комарова, Иван Парфенов, Любовь Ромашова, Семен Парфенов, Варвара Парфенова и я – Николай Парфенов – сначала чубатый пацан, теперь уже совсем лысый дядька.
